Поднялся и, не сказав ни слова, вышел из палаты. Швед остолбенел от такой дикости, однако Бельский бросил ему два–три успокоительных слова и со всех ног кинулся за государем.
Иван Васильевич большими шагами прошел на женскую половину и толкнул дверь в Василисину опочивальню. Дверь оказалась заложена изнутри…
Бельский покосился на государя – и всем телом ударился в дверь. Под его немалым весом та едва не сорвалась с петель.
«Женища» стояла посреди покойчика – как всегда, румяная и красивая, только глаза у нее были странно расширены да почему‑то кика снята с головы, а ворот расстегнут. Под взглядом царя она вдруг побелела, замахала руками, кинулась к выходу, однако царь поймал ее за косу, рванул к себе. Василиса упала на колени, а в это время Бельский, по знаку государя заглянувший за полог постели, вышвырнул оттуда бледного, трясущегося красавца–оружничего Ивана Девлетева.
Девлетев повалился на колени. Василиса лишилась сознания и упала рядом. Тут же в припадке падучей повалился и государь. Шведский посол еще долго ждал, но наконец уехал, возмущенный таким бесчестием. Переговоры были сорваны.
Наутро на окраине одного из новгородских кладбищ появилось странное шествие. На широких розвальнях стояли два гроба. В одном лежал удавленный Иван Девлетев. В другом – живая Василиса, связанная и с заткнутым ртом. Гробы были забиты наглухо, и священник, служивший заупокойную молитву, даже не знал, кого напутствует. Велено было поминать просто «усопших раб Господен».
Гробы опустили в общую могилу – жальник, где хоронили самоубийц и бродяг, найденных на обочинах дорог. Иван Васильевич, стоя над разверстой ямой, которой еще не скоро предстояло быть засыпанной – когда вровень с краями наберется покойничков, тогда и зароют, – что‑то бормотал.
Бельский вслушался и украдкой перекрестился. Иван Васильевич пел:
А третье ученье – губы ей отрезал и с носом прочь:
«А и эти губы мне не надобны,
Целовали они царя неверного!»
Четвертое ученье – голову ей отсек и с языком прочь:
«Эта голова мне не надобна,
И этот язык мне не надобен,
Говорил с царем неверным
И сдавался на его слова прелестные!»
Пел он все громче и громче, словно хотел, чтобы их слышала лежащая в гробу Василиса Мелентьева.
Василиса Прекрасная…
Виват, Елисавет!
(императрица Елизавета Петровна – Алексей Шубин)
Подпоручик Семеновского полка Булгаков смотрел на зеленую травяную гладь, расстилающуюся у подножия горы, наверху которой слабо курился дымок, и прощался с должностью. А может быть, и с жизнью.
Нет, голову ему на плахе не снесут, ибо императрица Елизавета, вступая на престол, поклялась никого головы не лишать и слово свое покуда держала, но ведь с человеком можно расправиться и иным способом, не обязательно топором палача. Можно, к примеру, сослать его на вечное поселение вот в этакую глушь, куда не только Макар телят не гонял, но где про телят и вовсе не слыхали.
Коров здесь нет, только олени. Младенцы их зовутся, конечно, оленята. Гору здесь именуют не горой, а сопкою. Небось потому, что она дымом сопит. А впрочем, черт его знает, почему! Домов человеческих здесь раз и обчелся, только те, что солдатики для себя построили. А прочий народишко, даже и ссыльный, живет на манер тутошних обитателей, туземцев, – в неких сооружениях из оленьих шкур, набросанных на шесты. Жилище сие именовалось «чум», и подпоручик Булгаков вдруг задумался: нет ли в сем слове общности со словом «чума»? Ей–пра, что то, что другое равно страшно для обыкновенного человека, не рожденного в сей невообразимо далекой земле, называемой Камчатка, а сосланного сюда – пусть даже и за преступления действительные.
А каково пострадавшему безвинно?.. Можно ли вообще тут выжить? И кто знает, жив ли тот человек, коего он, подпоручик Семеновского полка Булгаков, вот уж третий год пытается разыскать по всем острогам земли русской? Поиски его безуспешны, и все чаще приходит в голову, что нет больше на свете той победной головушки, на кою свалилось сначала счастье великое, а потом столь же великая беда…
Ни одного упоминания его имени и его участи в бумагах всех тех острогов, где побывал в его поисках Булгаков. Ни одного отклика на призыв:
— Кто здесь бывший лейб–прапорщик Алексей Шубин?
Полная тишина и безвестность! На это обрекла его бывшая императрица Анна Иоанновна, пусть ее черти дерут в аду, прости, Господи!
Булгаков при упоминании черта даже не перекрестился – за время своих затянувшихся поисков столько раз поминал нечистого, что рука отвалится, если будешь непрестанно крестами обмахиваться.
Главное дело, имя Шубина было неизвестно даже в канцелярии сибирского губернатора. Кое‑как удалось выяснить, что ордер об аресте и ссылке выписывал генерал–фельдмаршал Бурхард–Христоф Миних, сам уже несколько лет отбывающий ссылку в Пелыме. К нему был спешно отправлен курьер, и Миних, выговорив себе некоторые послабления и увеличение содержания, указал‑таки место, куда он (по приказу самой императрицы Анны Иоанновны) заслал бедного прапорщика. Где‑то на Камчатке.
Но где именно, об этом не ведал даже Миних.
«Шубин, Шубин… – мысленно твердил Булгаков словно заклинание. – Где ж ты, Алексей Шубин?! Конечно, ты был разжалован, тебе было запрещено называться собственным именем, ты путешествовал от острога к острогу, от пересылки к пересылке под немыслимыми кличками, но почему не отзываешься, когда тебя выкликают на всю Россию?! Не значит ли это, что тебя и впрямь можно отыскать не на этом свете, а уже на том?»
Булгаков отвернулся от прекрасной долины, на зеленой глади коей отдыхал его взор, словно на поверхности моря, и с тоской поглядел на толпу народа, стоявшего в некоем подобии строя.
Мать честная, ну и рожи… И ведь каждый из них когда‑то был человеком!
Чуть поодаль столпились узкоглазые бабы с таковыми же ребятишками. Кошмарная картина! А впрочем, нет, у малышни проглядывает в лицах нечто русское. Ведь эти болдыри[7] порождены ссыльными в сожительстве с камчадалками.
Бр–р!.. Булгаков содрогнулся. Только в самом страшном сне решился бы спать с такой узкоглазою!..
А разве жизнь здесь не похожа на самый страшный сон? Нет, еще неведомо, как ты сам повел бы себя, подпоручик Семеновского полка, когда бы этой вот далекой землей был положен предел всем твоим мечтаниям и надеждам, предел самой жизни и всему человеческому, что еще оставалось в тебе.
