Оказалось, что нет горячей воды. Я нашла огромный бак, вскипятила воду — и принялась за работу. Даже смешно, такая ерунда, управлюсь за час. Я быстро все перемыла, вытерла и уже начала протирать полы в кухне, но тут вошел проснувшийся хозяин. Он навис своей убедительной массой над маленьким кухонным столиком и закурил, стряхивая пепел прямо на пол и на свои изрядно засаленные штаны цвета хаки. Художник долго, молча смотрел на меня, ни слова не говоря, громко посапывал и картинно выпускал дым красивыми ровными колечками.
— Давай познакомимся, что ли… Меня зовут Женя Терлецкий. Я — известный художник в широкой среде ограниченных людей, — пошутил он и сам кудахтнул от смеха. — А ты кто, пыхтящий паровоз с большими сиськами?
Я думала, промолчать или сказать гадость, но — пятьдесят долларов!! Йогурт… Комбинезончик… «Терпеть!» — приказала я себе. Я проглотила язвительные слова и просто ответила:
— Меня зовут Лиза.
— Лиза, Лиза… Мона Лиза!! Мадонна!! Бли-и-и-н! — закричал он и вдруг сорвался со своего места. Подошел ко мне вплотную, повернул мое лицо к свету. От него сильно пахло перегаром и луком, он быстро и судорожно зашептал прямо мне в ухо: — Я тебя сейчас буду писать, хорошо? Представляешь, как тебе повезло? Пришла убираться, а тут из тебя шедевр сделают, который будет жить в веках! Я давно ничего не писал настоящего, а сейчас хочу. Хочу, хочу, ты понимаешь, мать твою за ногу?! Я вижу эту картину, в клубах пара, со сбившимися волосами, ангел, случайно залетевший в смрадную дыру одинокого творца! Сексуальный ангел с большими сиськами! Я напишу твой портрет, Лиза, немедленно! Сама потом меня благодарить будешь, в ножки упадешь…
— Нет! Мне некогда! Я не хочу никаких портретов, в другой раз… Мне домой надо как можно скорее, меня мой маленький сыночек ждет, я его грудью кормлю. Сейчас я в комнате протру, вы мне деньги отдадите — и я пойду, хорошо? А рисовать — как-нибудь в другой раз.
Он обиженно надулся и отвернулся, снова воткнул сигарету в рот. Потом чуть-чуть поерзал, взгромоздил на плиту закопченный чайник и миролюбиво сказал:
— Ладно, Лизка, чай со мной попьешь, бутылки в подвал отнесешь — и пойдешь себе. Держать не буду.
Я закончила возиться с полами, тщательно вымыла руки и присела к столу. Чай — это хорошо. Как раз Богданчика кормить скоро, молоко уже подступало, грудь набухла и стала тяжелой. Главное — не промокнуть насквозь, а то можно вмиг простудиться. Надо побыстрее бежать.
Мы чинно попили чаю с художником, немного поговорили про Босха, Женя, оказывается, очень его любил. Он почти протрезвел, и мне показалось, что художник довольно симпатичный, только небритый и неухоженный.
— Лиз, давай спустим бутылки в подвал. У кого-то в подвале капитал — ларцы с золотом и бургундское, а у Терлецкого — мешки с пустыми бутылками. Кому-то булка с маслом, а кому — чирий на заднице. Эх, жизня!
Мы собрали бутылки, Женя открыл дверцу подвала. По узкой металлической лестнице спустились вниз.
Резко пахнуло гнилью и сыростью. Внизу таинственно простирался огромный подвал, заваленный бутылками, газетами, рамами, подрамниками, старыми кистями, тряпками, какими-то огромными бутылями с жидкостью. По периметру виднелись большие облезлые трубы, в углу просматривалось что-то типа душа, стояла раскладушка, покрытая клетчатым пледом.
— Здесь крыс, случайно, нет? — спросила я с опаской.
— Да бывают иногда, как же без крыс в Москве… Крыс боишься?
— Честно говоря, побаиваюсь, — ответила я со вздохом. Неприятный подвал.
Мы сделали несколько ходок с бутылками туда-сюда по лестнице, и я уже предвкушала скорый отдых с добычей с клювике. Спустились вниз с последней партией стеклотары. Я наклонилась поставить мешки — и вдруг почувствовала сильные Женины руки, крепко обнявшие меня сзади. Он впился мне в шею, больно прижимал к себе, сдавил грудь. Молоко пропитало майку насквозь, закапало каплями. Я с силой и ожесточением оттолкнула Женю от себя, да так, что он отлетел на пару метров и, стукнувшись о трубу, упал.
— Ах ты, сучка… дрянь… Сильная, зараза, накачалась на своей поломойке. Ну погоди у меня. — Он быстро поднялся на ноги в взбежал по лестнице.
В мгновение ока Женя запер люк. Я осталась в подвале одна в кромешной темноте.
Сверху он покричал:
— Посиди, посиди с крысами, пока не образумишься. Или ты мне даешь и выйдешь с деньгами в целости и сохранности — или остаешься тут на неопределенное время. Выбирай, крыска помойная.
— Я Сергею пожалуюсь! Вы не имеете права! Я — кормящая мать, у меня двое инвалидов на руках! Мне ребенка пора кормить! Отпусти меня, пожалуйста, пожалей! Открой!! — Я изо всех сила колотила по люку.
— Да ты, дура, можешь хоть Ельцину жаловаться, хоть Хасбулатову, только выйди из подвала… Советую подземный ход прокопать, тут до Красной площади недалеко. У бедного художника раз в пятилетку, можно сказать, барсик встал, а ты мне отказываешь. Посиди, посиди, отдохни. Внизу душ есть, можешь принять, что время-то зря терять! Подраскинься на раскладушечке поживописнее, свистни старику Терлецкому. Я буду тут как тут.
Я еще долго кричала, плакала, но Женя ушел.
Я сидела на грязных ступеньках. Слезы лились по щекам.
Я больше не могу!! Это — предел всего! Я — без мужа, без образования, без денег, с тремя голодными ртами — еще и сижу в темном вонючем подвале с крысами, униженная до бесконечности, зареванная, в залитой молоком майке, а мой бедный ребенок с несчастной мамой уже, наверное, надрывается от голодного крика. Художник меня выпустит, конечно. Он — не злой, просто что-то звериное на него накатило, с мужчинами это бывает. Тем более что он пьет, судя по всему. Господи, ты меня оставил?
Но мне нужно скорее домой! Мама волнуется. Вдруг этот Терлецкий снова заснет, и я буду здесь ночевать? Они же у меня с ума сойдут от волнения! Что делать, что делать? Надо молиться. Жаль, что я не знаю ни одной молитвы… Постойте… Знаю!
Мне ее написала на бумажке одна старушка, я ее читала все время в роддоме перед родами! «Богородица Дева, радуйся, благодатная Мария, Господь с Тобою. Благославенна Ты в женах и благославен плод чрева Твоего, ибо Спаса родила еси душ наших…» Бормотала молитву довольно долго, потом напрямую обращалась к Богородице как к доброй женщине, будто она стояла где-то там, в глубине подвала, и слушала меня. И католическую молитву знаю!
«О номине Патер, о спиритус сантус…» Господи, не оставляй меня!
Что это? Кажется — звонок. К Терлецкому кто-то пришел! Подвал совсем рядом со входной дверью, надо шуметь!!
Я стала дубасить изо всех сил в люк огромной металлической крышкой от бака, стоявшего под лестницей. Шум был такой, что на Красной площади, наверное, немного заволновались. Через две минуты Терлецкий открыл крышку люка и подал мне руку. Рядом с ним стоял худенький мужчина лет сорока с длинными волосами, стянутыми в хвостик черной резинкой, и веселыми голубыми глазами. В углах его глаз разбегались добрые морщинки, как бывает только у самых искренних людей. Я сразу почувствовала в нем защитника. Женя юлил и смущенно оправдывался перед ним:
