«За обедом, — писал он впоследствии, — сидя рядом с княгиней Ливен, я был поражен печальным выражением ее лица и манерами, исполненными достоинства; она была в глубоком трауре и, по-видимому, находилась под гнетом тяжелых мыслей, начинала разговор и неожиданно прекращала его. Раз или два она взглянула на меня, как будто удивленная тем, что слова мои привлекли ее внимание. Я расстался с нею с чувством глубокой симпатии к ней и к ее горю; при следующем свидании она выразила желание продолжать со мной знакомство».
Здесь нет ни слова о впечатлении, которое произвела на Гизо красота этой удивительной женщины. А между тем ему чудилось, будто он видит ледяную статую, внутри которой горит пламя.
Он смотрел в ее рассеянно блуждающие прекрасные глаза, на потемневшие от слез веки, на тонкие завитки волос, выбившиеся из-под траурного чепца. Черный цвет не шел ей, делал ее исхудалое лицо слишком бледным. Возле розовых вздрагивающих губ легли горестные складочки. Гизо смотрел на ее шею, окруженную черным кружевом. Шея была гладкая, стройная, нежная… Шея и руки — вот что прежде всего выдает возраст всякой женщины. Он украдкой поглядел на ее руки, свободные от перчаток. Ногти словно розовые миндалины, тонкие длинные пальцы… Гизо прикинул, сколько ей может быть лет. Говорили, будто бы пятьдесят. Чепуха какая. По виду лет на пятнадцать меньше. Правда, когда она пытается улыбнуться, под глазами собираются лучики морщинок…
Гизо зажмурился. У него внезапно перехватило горло от странного, давно забытого чувства. Что это происходит с его сердцем, почему такое ощущение, будто она, эта женщина с гладкой и юной лебединой шеей, трогает его своими длинными пальцами?
Потом, много позже, он увидит и узнает все ее морщинки, тайные и явные, узнает, как она плачет и смеется, как вздыхает, как молчит, как спорит, ссорится… Но никакие, даже самые неприятные открытия уже не смогут искоренить любви, которая поселилась в сердце Гизо с той первой встречи с Дороти Ливен в доме герцога Брольи.
С этой встречи началась их дружба, их любовь, их связь.
Дарья Христофоровна была бесконечно благодарна своему новому другу, который искренне пытался вернуть ее к жизни. Но ей было мало нежной привязанности Гизо, чтобы вылечиться от боли в разбитом сердце. Ей хотелось вернуться к тому феерическому, пьянящему занятию, которое французы называют l’espionnage, англичане — аn espionage, немцы — die Spionage… Однако, похоже, ее услуги на сем поприще уже никому не нужны.
Император Николай был ею крайне недоволен. Не помогало даже заступничество брата Дарьи Христофоровны, Александра Бенкендорфа. Николай злился, требовал ее возвращения в Россию. Он воспринимал ее отъезд как проявление неприязни к его сыну (!!!) и к нему лично. Князь Ливен убеждал жену покориться царской воле. В это время Дарья Христофоровна писала старому, верному, все понимающему Чарльзу Грею: «Требуют, чтобы я вернулась… Но для меня жить в Петербурге то же, что идти на верную смерть. Как бы человек ни чувствовал себя несчастным, он дорожит жизнью».
Следующее письмо вполне показало сэру Чарльзу, как относится к Дарье Христофоровне ее супруг, для которого главным было — не заслужить немилости императора. Князь Ливен даже не сообщил жене о новой трагедии — смерти сына Константина в ноябре 1837 года! Просто письмо, которое она отправила сыну, вернулось с пометкой о смерти адресата…
Примерно в это же время умер сын Франсуа Гизо, и Дарье Христофоровне пришлось отвлечься от собственных горестных мыслей, чтобы утешать верного друга.
В 1839 году князь Ливен отправился к праотцам. Благодаря щедрости двух старших сыновей, Павла и Александра, которые очень любили и почитали матушку, благодаря протекции брата, который помог ей получить пенсию от министерства двора, Дарья Христофоровна стала весьма богатой женщиной. Это ее порадовало: прежде всего потому, что она смогла дать приданое двум дочерям Франсуа Гизо, который находился в стесненных обстоятельствах. И Дарья Христофоровна была так тронута признательностью девушек, что подумала: видимо, настала для нее пора утихомирить сердечные содрогания, она и впрямь стареет и должна научиться находить утешение в покое и смирении…
«Как бы не так!» — хихикнула Судьба.
В мае 1839 года наследник русского престола отправился в Англию. И тоска по нему, тоска, которую Дарья Христофоровна тщетно пыталась подавить, ожила в ее душе. Покой мирной жизни стал казаться ей смертным покоем. Больше всего на свете захотелось — может быть, в последний раз! — увидеть обожаемого принца, увидеть не в ледяной России, которую она могла любить только на расстоянии, а в милой Англии, где прошла ее молодость… Сердце Дороти вновь воскресило все иллюзии, все мечты, какие только могло воскресить.
«Теперь, более чем когда-нибудь, все мои помыслы в Лондоне: у вас принц, которого я люблю всей душой, — писала она лорду Грею, и тот только головой качал при виде этого всплеска неосторожной, опасной откровенности. — У меня явилось сильное желание ехать в Англию, чтобы увидеть его. Но мне необходимо было узнать заранее, примет ли он меня так, как может ожидать этого вдова князя Ливена. — На этом месте сэр Чарльз только хмыкнул. Ну что ж, хорошо и то, что Дороти снова набросила флер благопристойности на слишком прозрачные тайны своей души! — Я обратилась к графу Орлову.[83] Но письмо мое осталось без ответа. Молчание графа Орлова служит доказательством, что свыше отдан приказ, чтобы принц ничем не выразил, что помнит те хорошие и дружеские отношения, которые прежде существовали между нами. Поэтому я не могу ехать туда, где он…»
«Бедная моя Дороти, — подумал лорд Грей. — Кому это нужно — отдавать какие-то приказы, чтобы заставить принца Александра скрывать свои чувства… Принц просто не хочет, чтобы Дороти «ехала туда, где он»!»
Дарья Христофоровна и лорд Грей даже не подозревали, что ни ее любимый принц, ни сам Николай были здесь ни при чем. Молчанием Орлова княгиня Ливен была обязана сугубо Меттерниху, с которым Орлов именно в это время очень близко общался, пытаясь привлечь Австрию к новому союзу с Россией. Меттерних по-прежнему оставался фактическим лидером всех консервативных сил Европы и впрямую сказал, что, если русские не хотят снова ссориться с Пальмерстоном, им не следует допускать визита княгини Ливен в Лондон.
Вот так-то, любезная моя Доротея! Получила? Это тебе от Клеменса Лотера за свободную Грецию! Как говорят твои соотечественники, долг платежом красен!
Но повторимся: Дарья Христофоровна о происках бывшего, уже и забытого, но злопамятного любовника ничего не знала, поэтому негодование ее обратилось на… Александра. Лишить ее даже такой малости, как встреча, невинная встреча! Ведь он же прекрасно знает, как она любит его. Она согласна с его равнодушием и даже неприязнью, она все прекрасно понимает и благословляет его за все, за все… Но нельзя же быть таким жестоким, таким несправедливым, таким… таким трусливым, в конце концов!
