i
Что этот Арден — не нашего полёта птичка, стало ясно сразу.
Он появился во вторник, весь такой нарядный, в брюках со стрелками и полосатой рубашке. На дворе давно ноябрь, занятия третьего года больше месяца как начались, мы прошли герундий и имперфект, — а этот явился, как так и надо.
Просто зашёл, представился и сел.
«Красавчик», нарочито громко прошептала мне Ливи.
Пришелец повёл ухом, обернулся, безошибочно нашёл нас взглядом и улыбнулся эдак… многообещающе.
Ну, что сказать — и правда ничего. Высокий, складный, загорелый. Тёмные с рыжиной волосы собраны в ухоженную косу с вплетёнными цветными нитками, а линия от лба до кончика носа такая прямая, что хоть сейчас в палату мер и весов.
Молодой, — чуть постарше ребят из высшей школы. Наверное, из студентов выгнали, а служить не хочется, вот и устроился на вечёрку.
Арден разглядывал нас с Ливи, класс разглядывал Ардена. Не знаю, о чём думал он, а я примеряла на него зверей согласно общей классификации.
На грызуна совсем не похож. На птицу — тоже не слишком, эти обычно и в человеческой форме лёгкие, субтильные, а Арден не сказать чтобы шкаф, но плечи у него убедительные. Может, олень? Да, пожалуй, олень бы ему подошёл.
В общем, Арден мне не понравился.
Зато преподавательница пришла от него в восторг.
Не знаю, кто его учил раньше, но задачки по спряжению он щёлкал, как орешки, даже не задумываясь. Пока я пыхтела с таблицами, выискивая нужный тип, он уже выписывал все формы столбиком и следил за другими слушателями со скучающим видом. На творческих заданиях, пока лучшие из лучших, скрипя, справлялись со штуками типа «чтобы плохое ушло и пришло туда», Арден выдавал какую-то забубень вроде «чтобы корень горя был вырван окончательно и безболезненно, а всё его тело обратилось в молчаливый прах, кроме одного семени, и это семя нашло сердце своего создателя, и там проросло» — всё это в восьми лаконичных знаках, вычерченных с каллиграфической точностью.
В общем, в тот вторник класс почувствовал, как далеко ему до мастерства. Ливи восхитилась, а я, наоборот, приуныла.
Четверг, правда, восстановил статус-кво и макнул арденово самомнение в суровый бассейн механики сплошных сред, а затем там же и придавил алтарной плитой ритуалистики.
Потом я перестала следить за его успехами. Оно мне разве надо, — достаточно и того, что Ливи при любом удобном случае принималась хлопать ресницами, пытаясь казаться глупее, чем она есть. Такие себе брачные ритуалы, если подумать.
В общем, да — Арден мне не понравился.
А ещё — я его не узнала.
Вечерняя школа при университете Амриса Нгье готовила артефакторов, аптекарей и «специалистов широкого профиля» (или, по-другому, неучей, неспособных справиться с программой специализации). Занятия проводились либо поздно вечером, либо совсем рано утром; львиную часть материала нам и вовсе оставляли на самостоятельное изучение.
Удовольствие это ниже среднего, но зато через пять-шесть лет можно было получить, наконец, диплом.
Контингент здесь совсем разный. Денире, например, хорошо за шестьдесят: в её молодости женщины учились либо в столице, либо на повитух, и вот сейчас, донянчив внуков, она записалась на вечерние курсы реализовывать детскую мечту. Калау давно состоялся как артефактор, но документы имел иностранные, и из-за того не мог брать госзаказы; на занятиях он отчаянно скучал, но посещал всё исправно, как положено. А Морет вполне мог бы быть обычным институтским студентом, если бы шесть дней в неделю не батрачил в мастерской.
Я тоже, наверное, чего-нибудь могла бы. Если бы, да кабы.
Но что толку думать о разных «если», когда уже случилось всё, что случилось, когда всё уже сложилось вот так, и я приняла добрый десяток неотменяемых решений?
Иногда — в основном ветреными вечерами, когда на подоконник гостевого дома надувало маленький сугроб, а простыни хрустели от мороза, — я сидела подолгу, глядя то в огни ламп, то в неровное сияние своих артефактов, и представляла себе ту, другую жизнь. И картинки получались по большей части красивые, и пахли они гретым домашним вином и маминым марципаном, но грустно почему-то не было.
А ещё у меня всё никак не получалось пожалеть.
Что толку, — качал головой то-то внутри меня, — что толку думать об этом, Кесса? Это время прошло; эти ворота закрылись; этот путь давно заметён снегом. Ты ушла другой дорогой, ты ушла далеко, и другая дорога привела тебя в другие места — так разве же здесь есть чему удивляться? Ты лучше других знаешь, что есть вещи несовместимые: что как ни крути, не связать в одну жизнь мечту об артефакторике и семейный очаг, дальнюю дорогу и родительский дом, твою свободу и тот марципан. Не бывает, чтобы рядом — закованная в лёд река и пляс стрекоз над летним лугом; ты выбираешь что-то одно, а что-то другое остаётся туманным маревом несбывшегося.
Ты уже выбрала, Кесса. Это теперь — твоя дорога; вот и иди, и не ной уж, пожалуйста, будь так добра.
Я и не ныла. Ну, разве что иногда.
По правде говоря, я прижилась здесь — в крошечном приграничном Огице, где на виляющих вверх-вниз кривых улочках, среди оранжевых крыш и многочисленных лестниц причудливо смешались дети луны, колдуны и двоедушники. Формально Огиц подчинялся Кланам и молился Полуночи, но до клановых земель отсюда можно было добраться только
