Последние стражи Аарона (СИ) - Мирослава Драгович

Каменный бор. Айриндор

Пора сбора винограда в Каменном бору приходилась на заморозки. Там, где погибла бы любая другая лоза, эта крепла, плодоносила и славила себя по всем изведанным землям. Она рождала вино с громким именем, и оно лилось рекой везде — от придорожных таверн до старых замков. Но те, кто возделывал его — послушники Монастыря Всех Пророков, всегда оставались в тени. Люди говорили, что в его стенах находили убежище и святые, и самые темные нечестивцы. Тайна немало приправляла вкус.

Один из послушников срезал сочные спелые гроздья винограда с самого утра. Сок испещрил линии и узоры на его пальцах и ладонях, лёг поверх библиотечных чернил, закрался в ссадины, не тронув лишь мозоли — грубые отметины от рукояти меча. Засучив рукава своей грубой серой сутаны, юноша внимательно рассматривал все эти отметины прожитого им дня.

Наполняя старые глиняные кувшины из источника, он невольно следил за водами ручья. Они спешили вниз по склону в долину, где ютился его прежний дом — большое несуразное поместье, слишком помпезное для этих мест.

— Эй, брат Аверет! — мимо проехала повозка с припасами, запряженная кряжистой пегой лошаденкой, ею правил седой старик в такой же серой сутане. — Останешься здесь, не поспеешь к вечерней молитве!

Только теперь молодой послушник приметил, что солнце клонится к горизонту, оставляя в небе за собой розовый всплеск света. Он кивнул старику, но не бросил своего дела — не желал возвращаться, не наполнив собственную повозку. Поднатужившись, он вскинул очередной полный кувшин на плечо и погрузил его. Взмокшая прядь светлых волос упала на лоб, скрыв нелепую отметину — белесый шрам, оставленный на вечную память его матерью. Та, в приступе бездумной ярости, швырнула в него увесистым кубком.

В тот день Аверет впервые попал в монастырь и увидел местного аббата. Теперь же, память услужливо подбрасывала ему яркие всполохи событий. Пока монах зашивал рану на его лице, он разглядывал высокие своды госпиталя, и слушал, как мать кричит что-то о проклятии, позоре и Тьме.

— Ты была королевой, сестра. Но умрешь от вина одинокой дряхлой распутницей, — сухо ответил ей аббат.

С тех самых пор она исчезла, а вместе с ней и страх. Новое имя, молитвы, обеты и суровый труд были малой платой за это. Но Аверет скоро понял, что не похож на любого другого послушника. И причиной тому было даже не кровное родство с аббатом Кареллом и не странности, которыми он был награжден. Учение Создателя и Его Пророков не определяло его. В гневе и усталости он не раз решался донимать дядю расспросами о том, отчего никого из послушников так рьяно не истязают науками и не заставляют плясать под стенами монастыря с мечом под крики сурового наемника из Тирона.

— У тебя иной путь, о котором ты узнаешь, если Создатель изъявит на то свою волю, — отвечал неизменно скупо Карелл и отсылал его прочь.

— У меня иной путь, — юноша нарочито понизил голос в тон дяде, и запрыгнул на козлы. Он цокнул языком и лошадка потянула повозку по мощенной камнем тропинке. Она так хорошо знала свою дорогу, что можно было вздремнуть, но стоило Аверету вздохнуть глубже, чем он позволял себе в этот день — боль сковала ребра, посиневшие от удара сапога тиронца. Тот всегда оказывался быстрее, сильнее и хитрее, иначе и не был бы нанят аббатом.

Наконец, Аверет оказался у пещер — обиталища Братьев-во-Тьме. Там уже поджидал монах в черном. Его глаза были скрыты под капюшоном.

— Да будет славно имя Создателя и Его Пророков, — этими словами юноша обращался к каждому монаху из пещер, но никогда не ждал ответа — те давали обет, отрекались от света, живя одними лишь молчаливыми молитвами.

Эта жертва была настолько велика, что внушала трепет, однако же, неспособный подменить собой сочувствие, которое взаправду испытывал Аверет. Он жалел монаха, пускай тот и был вором, что выдавали укороченные палачом пальцы.

Вместе с Братом-во-Тьме они быстро справились с поклажей. Тот ловко орудовал тростью, подхватывая кувшин, нагружал собственную тележку. Аверет старался не вставать у него на пути.

Когда над монастырем разнесся колокольный звон, черный монах с явной укоризной хлопнул молодого послушника по плечу.

— Помолись за меня, брат. Твои молитвы куда дороже, — юноша стремился не звучать слишком беспечно, но тут же получил тростью под колено.

Аверет лишь примирительно склонил голову, по своему обыкновению забыв, что старый вор не видит ничего, кроме мрака.

Правя своей повозкой по пути к стенам монастыря, он вновь размышлял, какими страшными были грехи Братьев-во-Тьме, что те, оставляли жизнь с ее красками и светом. Он плохо мог представить любовь, но был влюблен в каждый свой день, испытывая счастье чувствовать. Ему нравился луч света, что пробивался в келью в солнечный день, шуршание страниц, хруст хлебной корки, аромат примятой травы или запах винного погреба и дубовых бочек. Во всем, что доводилось ощущать, ему виделась улыбка Создателя.

Аверет спешил завершить свою работу и забыться сном, прежде чем монахи вернутся с вечерней трапезы. Если не попадаться на глаза, его отсутствие во время всеобщей молитвы могло остаться незамеченным.

Оказавшись во дворе монастыря, он ловко переставил свои кувшины в легкую тачку, распряг лошаденку и отправил ее в стойло. Вокруг было тихо и все шло так, как юноша и задумал, пока один из кувшинов не выскользнул из его рук возле одной из келий. Прибирая черепки, он быстро оглянулся по сторонам и неприметно провел ладонью над разлитой водой. Та зашипела и испарилась, словно ее и не было.

Вот за что мать так ненавидела его, называла выродком, морила голодом и холодом в надежде на то, что приведет к нему смерть.

О магии Аверет услышал лишь от дяди. Именно Карелл уверил мальчика, что тот не проклят и не придается греху. Но такой дар должен был оставаться для всех тайной.

— Что случится, если однажды ты будешь недостаточно осторожен, Ивэн? Совсем как теперь.

Юноша вздрогнул, услышав свое настоящее имя, обернулся, не вставая с колен, и тут же увидел протянутую руку дяди.

— Простите, аббат Карелл. Я не слышал шагов, — проговорил он, опираясь на его ладонь.

— Это мог быть не я. Такую шалость мог заметить и кто-то другой, — Карелл между делом поднял следующий кувшин с тележки, поставил его