У выученицы перехватило дух. Она не смогла даже закричать — сердце подкатило к самому горлу, и вместо крика изо рта вырвался лишь вздох ужаса. А потом на смену страху пришел гнев. Никогда прежде не было у Лесаны в душе столько ярости. Дар расходился от нее волнами — голубое пламя летело над сугробами, вспыхивало на жесткой шерсти корчащихся волколаков, пробегало искрами, заставляло свирепых хищников скулить и корчиться, кататься по земле, хрипеть…
Лишь после этого Клесх сбросил с себя тушу издохшего волка и поднялся на ноги. Плечо, рука и весь правый бок у него были разодраны, от ран валил пар, и кровь черными каплями сыпалась в утоптанный сугроб.
— Чтобы ты перестала жевать сопли и занялась делом, мне обязательно было позволять себя рвать? — спросил он, шатаясь.
Лесана уронила взгляд под ноги и стояла напротив наставника с жарко горящими щеками.
С тех пор он легко будила Дар. Поскольку второй раз позволять Клесху подставляться под когти Ходящего не могла.
Девушка снова усмехнулась и помешала похлебку. За спиной раздались шаги.
— Грибы?! — Клесх застонал. — Неужто не доели до сих пор?..
Выученица пожала плечами:
— У меня осталась горсточка. Последние…
Мужчина зло выдохнул и бросил к ногам девушки двоих чирков.
— Если у тебя там только крупа со слизняками, ешь сама, — отрезал он.
— Я мяса вяленого бросила.
Наставник подобрел, улегся на войлок и закрыл глаза, подставляя лицо ласковому солнцу.
Лесана смотрела на него — безмятежно развалившегося и блаженствующего и хотелось так же беззаботно вытянуться рядом, наслаждаясь запахами весны, теплым ветром, шумом деревьев над головой, ласковыми солнечными лучами… Но сердце точила кручина.
— Клесх…
Он, не открывая глаз, сказал:
— Опояшут и сразу уедешь.
— Что? — удивилась девушка.
— Тебе не придется там жить. Получишь пояс, съездишь домой, повидаешься с родней. Ты же хотела.
Она вздохнула. За годы их странствий уже привыкла, что наставник знает ее даже лучше ее самой.
— А потом? Я уеду, а ты останешься…
В ее голосе все равно была слышна тоска, которую так и не получилось скрыть.
— Лесана, — он открыл глаза и посмотрел на нее внимательно и строго, — мы будем видеться. Изредка. Этого достаточно.
Она отвернулась к весело бурлящему над огнем котелку и горько кивнула.
Маг поднялся на ноги. Подошел, развернул девушку к себе:
— Помнится, ты как-то говорила, что однажды станешь сильнее меня и засадишь мне под ребра нож?
Девушка отвела глаза.
Помнила. Еще бы.
Это было в самые первые дни их странствия. Как же она тогда ненавидела креффа! Они почти не разговаривали, а от его едких замечаний хотелось выть и кидаться. Бывало, за день слова не скажет, и вдруг так ужалит, что жизнь не мила.
А как таскал ее по сторожевым тройкам? То в один город заедут, то в другой и он, как назло — давай ее валять при сторожевом боевике… Потом устанет, плюнет и уйдет отдыхать, а ей какой-нибудь урок задаст, да такой трудный, что под вечер она с ног валится.
Или даст в руки меч, а к запястьям привяжет мешочки с песком и лениво гоняет палкой, как козу. Руки трясутся, пальцы разжимаются, ему-то что — с обычным стружием! Как даст по плечу, она от боли воет. У него же один ответ: «Не зевай».
Но самое поганое было, когда они двое ее гоняли: Клесх и боевик городской. Вот где мука! Два мужика здоровых против девки!
Помнится, остановились они на седмицу в городке под названием Суйлеш. Боевик там был крепкий мужик, роста невысокого, но силы предивной. Ох и гоняли они ее!.. Тогда казалось — спуску не давали. Сейчас же вспоминала и понимала — жалели… Но о ту пору она этого не замечала. Оттого однажды отшвырнула меч, выхватила из-за пояса нож и кинулась волчицей. Повалила Клесха наземь, приставила клинок к горлу, а рука ходуном-ходит. Кричит ему в лицо:
— Убью!!! Убью, гнида!!! Ты сейчас, может, и сильнее, но я заматерею — уже не отмахнешься.
Думала — испугается. Но он смотрел спокойно, хоть по шее текла кровь, заползая под ворот куртки.
— Если заматереешь и не смогу отмахнуться, значит, я — худой воин, но крефф при том неплохой.
Сказал и смотрит.
Она нож отшвырнула, сползла с него на землю и сжалась в комок. Плакать давно уже не умела, кричать стыдно было, а говорить и даже просто подняться — не могла. Он тогда поднял ее на руки и, как дите малое, в избу отнес. Сам раздел, уложил на лавку, укрыл одеялом. Она была, как деревянная.
Боевик Суйлеша сказал тогда, она слышала сквозь полусон:
— Строг ты с ней.
— Кому много дано, с того и спрос больше. Жалеть буду — пропадет. На моей совести будет. Так что, пусть уж лучше сейчас едва дышит, чем потом сгибнет.
Девушке стало стыдно. Но обида на него все одно — никуда не делась. И потом не раз еще хотелось убить скотину бессердечную.
А теперь стоит вот рядом и, как подумаешь, что через месяц — в разные стороны жизнь раскидает, так тошно, будто кусок от тела отрезают.
Лесана молчала, думая, как ему объяснить. Потом поняла, что объяснять глупо. Какой смысл? Все одно — скоро жизнь и ее, и его изменится, говори, не говори о том. Ничего не выправишь.
Но все равно сжималось сердце.
Три года! Три. Каждый день вместе. Хранители знают, как же не хотелось возвращаться в эту треклятую Цитадель! Смех один — уезжать оттуда тяжко было. А вернуться еще тяжельше. Мало предстоящей неизвестности, так еще и воспоминания нахлынут, не отпустят ведь.
…Ели они в молчании, дуя на горячую похлебку. Лесана прятала улыбку, глядя на кислую физиономию креффа. Вообще Клесх был непривередлив, но грибы не любил — страсть. Наконец, мужчина не выдержал:
— Что?
Выученица сделала изумленное лицо и посмотрела на него растерянно.
— Ты всегда готовишь эту дрянь, когда хочешь почесать языком, — сотрапезник ткнул в ее сторону ложкой. — Говори, что тебе от меня надо? Отчего я так страдаю, жуя этих слизней?
— Скажи, почему ты против, чтобы я навестила родителей?
— Против? — он отставил миску. — Против?
— Да. Я сказала, что хочу поехать домой, а ты рассмеялся и ответил: «Ну-ну. Дней пять дам», — она старательно изобразила его голос. — Почему пять? Мне шесть дней пути туда! И только пять на месте!
Крефф рассмеялся:
— Значит, я за эти неосторожные слова сейчас мучаюсь? Да поезжай хоть на две седмицы. Но я буду ждать раньше.
Она зло бросила ложку в котелок:
— Вот, что ты за человек?!
— Я не человек. Я боевик. Что, сыта? Так я доем? — и он невозмутимо придвинул к себе остатки похлебки, выкинул ее ложку и принялся уплетать.
