налысо и молчать три года, а ещё есть только еду, которая называется на букву «л». И если ты со всем справишься, я сниму своё проклятие. Но сначала нужно как следует помолиться. И поторопись, пока твои племяшки не доросли до Охоты! Я ведь могу им, как и тебе, выбрать кого-нибудь беспарного и неподходящего. Разве ты этого хочешь?
— Так ты, — сухо произнесла я, — Полуночь? Ты ведёшь зверей через небо в Долгую Ночь. Ты придумала Охоту. Ты раздаёшь дороги. Ты являешься в храмах. Ты?
— Это имя придумали люди, — презрительно фыркнула Ллинорис. — Почему ты не молишься? Я всё ещё не слышу извинений! Или тебе дать время, чтобы написать речь?
Её слова бились у меня в сознании эхом.
В Марпери болтали, будто одна из женщин в числе моих предков посмела прогневать Полуночь. Она — сумасшедшая — отказалась от пары, с которой её свела дорога; заявила самому горящему огнями небу, будто сама придумает себе судьбу; показала Полуночи плохих жестов и уехала навсегда. От того Полуночь разгневалась и прокляла её и нас так, чтобы в каждом поколении у старшей дочери не было пары.
Когда-то, безумно давно, вокруг меня шептались: это правда, про проклятие? Ведь мне стукнуло двадцать семь, а я так никого и не встретила. Тётка Сати, моей матери старшая сестра, умерла, так и не вынюхав своей пары. И у них с мамой матери, моей бабушки, тоже была сестра: в городе её звали Одинокой Лассой и болтали, будто она чернокнижница; а у неё тётей была храмовница Ки, которая тоже никого не встретила; а у той…
Все мы ловили зверей, которым как будто бы вовсе никто не предназначался. И ездили на танцы раз в сезон, отчаянно надеясь на милость судьбы.
И даже если слова, которые сказала Полуночи та женщина, были так уж плохи — разве же я за них отвечаю? И разве мало молилась храмовница Ки, которая всю свою жизнь провела при храме?
Что-то во мне порвалось тонкой струной. Что-то щёлкнуло и рассыпалось. Тело лёгкое и непослушное: оно само поднялось на ноги, и лунные знаки в моих волосах со звоном ссыпались и перемешались.
Наверное, иногда нужно на время стать чем-то другим и сыграть глупую роль, чтобы вспомнить с оглушительной ясностью, кто ты такая на самом деле.
Наверное, нужно увидеть бессчисленное множество диких вещей, открыть десяток колдовских саркофагов, нащупать в свете нить из чистого золота и услышать шелест стеклянных волн, чтобы совсем перестать бояться.
Может быть, в моей дороге не было написано ничего великого. Но кто, в конце концов, смеет писать в дорогах?
— Ты не богиня, — громко сказала я и поняла, что ко мне оборачиваются свита Раэ-Шивин, и танцующие гости, и цветные глаза в серебре. — И нет в тебе никакого света! Ты старая мразь, которая сдурела от собственной власти. Лелеешь глупую обидку, сидишь в чужом теле, сложила себе троны из глаз и думаешь, что великая. Но знаешь что? Мне не нужны такие боги. Никому не нужны!
— Ты будешь проклята, — зашипела она. — Проклята! Ты уже один раз посмела отказаться…
— Я?! Я? Ты кого прокляла? Мою в скольки коленях прабабку? Она мертва давно, больная ты женщина! Времени утекло — целое Колдовское море! Я не помню даже, как её звали. А ты ничего не знаешь о людях, если думаешь, что я стала бы молиться. Я если бы и просила, то только за Дезире!
— Он уснёт, — безразлично сказала Полуночь. — Он уснёт, и мы запрём его навсегда. Он не смеет топтать землю после того, как убил моего любимого.
— Это кого? — я хрипло, сухо рассмеялась. — Большого Волка?
— Не поминай!.. Этот Волк убил моего Короля! А твой мечник посмел сжечь всё, что от него осталось.
— Короля? Крысиного Короля? Ты, которая считает себя нашей богиней! Путалась с Крысиным Королём? Ты?!
— Мы творили мир!
Я рассмеялась диким, страшным смехом. А потом неожиданно для самой себе плюнула ей в лицо.
— Твоё имя, — твёрдо сказала я, глядя прямо в серебряные глаза, и вдруг ощутила, что всё вокруг ловит мои слова, — будет забыто.
Забыто? Что-то в глубине сознания шелестело. Забытое имя. Ты этого хочешь, девочка без будущего? Этого?
Ковыль пел сотнями жутких, чуждых голосов. Они поднимались в высокие башни хрустального дворца, путались в стеклянных балконах и волновали развешанные в воздухе глаза. Не отличить больше, что слышишь — голос или его эхо.
Лунные молчали. Свита золотой женщины наблюдала, не мигая, как плевок стекает по её лицу.
Ллинорис криво усмехнулась и смахнула его с себя, выпачкав перчатку и стерев с щеки золотую краску. Кожа под ней была светлая и человеческая.
— Объявите девятый танец, — с шипением велела она.
— Ещё не подошло время, — с поклоном возразил квадратный.
— Плевать! Объявите его прямо сейчас!
— Хозяйкой здесь госпожа Юта, — напомнил гуттаперчевый.
Она произнесла в сторону что-то ругательное, а потом взмахнула руками золотой женщины и подошла к краю балкона ломаной куклой.
Ковыль взметнулся тенями. В его песне мелькнула фальшивая нота.
— Танец, — объявила Ллинорис, и на лицо её выплыла ядовитая улыбка, — девятого имени!
Главным, на что я смотрела, была Шивин. И в тот миг, когда серебряные глаза закатились и погасли, а тело покачнулось и рухнуло с балкона, я закричала и бросилась к перилам вместе со всей её свитой.
Высота была ужасающая, но золотая женщина поднялась с пола, будто вовсе не пострадав. Кто-то крылатый поднёс ей футляр, и она вынула оттуда маленькую баночку с золотой краской. Вот кисть легко коснулась щеки, заскрасив предательски человеческую кожу; вот лунная госпожа стянула испачканные перчатки, на мгновение обнажив обожжённые до волдырей и угля пальцы, и тут же надела свежие.
— Танец, — эхом прошелестел ковыль, — девятого имени.
Я вдруг вспомнила: Дезире сказал, что мы уйдём до последнего танца. А ведь имён у лунных и есть ровно девять, и девятое из них — то, которое было сутью, то, которое содержит в себе твоё прошлое, — последнее из всех имён. Значит, и танец этот должен быть последним?
От этого по коже пробежала тревога, и я торопливо зашагала к лестнице.
Нужно найти Дезире и уходить отсюда. Я ведь узнала что-то? Что-то да узнала, и пусть дальше Става сама решает, что с этим делать! Там, где в холодной пустоте бурлила ярость, теперь поселилось суетливое дрожащее ощущение, и по лестнице я шагала быстро-быстро, шлёпая босыми пятками по стеклянным ступеням.
Но было уже поздно, конечно. Ковыль
