отзывается, – всхлипывая, как девочка, ответила Малышка.
– Я посплю. Потом поем, сейчас я ничего не хочу, милая, – ласково посмотрела она на подругу и на миску с бульоном, что та принесла. – Отнеси, я приду сама. Потом.
Та вышла, не спрашивая ни о чем.
Клер должна была остаться одна, должна была подумать, должна была подготовиться ко всему – смерть Элизы, или кто-то чужой, очнувшийся в ее теле, это будет не просто, но малыш, который сопел у нее на руках был тем, за что она заплатила высокую цену.
«Маша в тот момент, когда я решилась на возвращение, еще только пришла в себя, она была в замешательстве, и не могла так быстро принять хоть какое-то решение. Но она поняла Клер, поняла, что для нее важнее. Она не станет ненавидеть меня» – думала женщина, всматриваясь в черты сына.
Она не знала, что лучше – смерть Элизабет – тела, в котором жила Маня, ее Маня, что была всем в той жизни, или же небытие – новая душа, которая может быть станет близкой ей, полюбит Бернарда, и ребенок… Она сказала, что беременна. Может хоть это придаст сил этому телу.
К вечеру она винила себя за то, что оставила Элизабет там, но у нее не было полной уверенности, что все получится, а жить в той, хорошей, как ей казалось раньше жизни, она больше не хотела. Без Сквонто и сына она была бы тенью себя, а это не принесло бы радости Мане. Пусть, пусть она там, за то я спокойна, что она жива, здорова, у нее все есть, и Бог даст ей ребенка там. И она прочтет в книге, что я смогла вернуться, смогла прожить эту, настоящую жизнь. И умерла четыреста лет назад.
Книга была старой. Год издания был затерт, но первые две цифры «18» были читаемы. Если у Лили все получилось, ее все равно уже нет в живых. А мой ребенок? А Бернард? Глаза стали невыносимо тяжелыми. Вот бы заснуть, и проснуться там, как будто этого и не было. Я боялась заснуть – было ощущение, что я пропускаю нечто важное. Я слышала последние слова Бернарда, когда наше прощание с ним вдруг стало невыносимым, печальным. Я чувствовала?
Что у меня есть здесь? «Ни-че-го» – шепотом проговорила я, и открыла книгу. Посмотрела первые страницы. Я видела ее миллион раз, потому что она была самой важной для Лили. Я знала, что в ней есть закладки, густо исписанные ее нечитаемым, как у врача почерком.
Последние страницы, где губернатор описывает свои надежды я читала, буквально, пальцами придерживая веки. Медсестра дремала в кресле, накинув плед на плечи. За окном стало темно. Свет из коридора мягко падал в палату, но читать было сложно. Я включила ночник, нашла последние строки, и когда глаза наткнулись на искомое, глубоко вздохнула и заплакала от радости за нее и от жалости к себе, к малышу, которого носила, к Бернарду и к той жизни, что теряла.
* * *
Шаман слушал мысли женщины, что лежала перед ним, окуривая ее лицо и тело сладким дымом – он помогал слышать не ушами, видеть не глазами, и чувствовать не кожей. Женщина боялась за ребенка, но ребенок был жив и здоров.
Если она не захочет вернуться, ее можно оставить в деревне – старая Савэтэ будет кормить ее жидкой пережеванной пищей, и ребенок будет жив, а когда настанет срок, она просто заберет ее из этого тела. Она умеет это, и справится еще не раз.
Душа не говорила с ним, и он все глубже искал ее в складках времени. Она боролась со сном, но у нее было тело, она была в здоровом и сильном теле.
Шаман вышел и пригласил Бернарда – просто махнул рукой. Тот встал с бревна, на котором сидел вот уже четыре часа к ряду, стараясь молча говорить с Элизой, словно она рядом, словно слышит его.
Он вошел внутрь, и сразу вдохнул густой, тягучий туман. Он пах болотом, когда осенью часть верхнего слоя – свежего, павшего за лето, начинает гнить – сладко и тошнотворно одновременно. Тот дал ему трубку – длинная полая трубка, с небольшой выемкой, похожей на ложку. Там то и тлела эта трава, но приглядевшись, он увидел там несколько прозрачных камней, похожих на соль.
Судя по движениям шамана, он хотел, чтобы Бернард затянулся этим дымом. Он сделал так как тот велел, и тут же поперхнулся, и пока кашлял, рассматривал лицо своей жены. Глаза начали слезиться, но он продирался сквозь этот песок под веками, смотрел на ее закрытые глаза и губы – верхняя была пухлой, и когда она спала, всегда чуть подворачивалась вверх, обнажая верхний ряд зубов. Сейчас она спала так же, как дома. Словно тронь ее, и она сразу откроет глаза и недовольно забурчит.
Его веки тяжелели, и как только глаза закрылись перестало существовать все, что окружало его: запахи, цвета, дым, боль от возможной потери. Было тепло и тихо. Билось сердце – его или чужое, он не мог разобрать, но понимал одно – Элиза рядом с ним, она слышит его, ждет его слова.
– Элиза, – выдавил он из себя, но голоса своего не услышал.
– Мой ребенок, Бернард, мой ребенок, прошу тебя, прости меня, прости, – услышал он шепот.
– Элизабет, ребенок жив, он цел, вернись к нам, прошу тебя, вернись, попробуй, я протяну тебе руку, а ты держи ее, и мы вместе вернемся в наш дом, и родим наше дитя.
– Бернард… – голос становился тягучим и сонным, словно человек боролся со сном.
– Слушай, слушай меня, вернись, я клянусь тебе, что и здесь мы будем в безопасности, и я подарю тебе столько лет жизни, что все удивятся, – снова неслышно сказал он, понимая, что Элиза все дальше и дальше. И тогда он закричал что есть мочи: – Я умру, если ты не вернешься, ты поняла? Я умру рядом с тобой. Нашего ребенка оставят себе индейцы, и он никогда не узнает настоящей любви, Я умру не выходя отсюда. И ты узнаешь об этом в своем времени, оно не твое, ты там оказалась случайно. Вернись, – он чувствовал, как горит горло, но голоса своего он так и не услышал.
Дым снова вернулся. Запах гниющих болот пах отчаянием и смертью.
* * *
– Я умру, если ты не вернешься, – кричал Бернард, и глаза открылись сами. Глубокая
