сыновья. Ладно, разберёмся.
Но сначала Пелагея усадила нас всех за стол – и непонятную госпожу Трезон, и нас с Марьей, и Меланью, и сама села. Ели кашу, я не большой любитель каш, и потому не сообразила – что за крупа. Марья ела и нахваливала, госпожа Трезон морщила нос.
Впрочем, молоко и свежий хлеб примирили меня с реальностью совершенно.
А когда мы вышли на улицу, там стоял густой туман.
- Ох, как мы пойдём-то, не видно ж ничего! – причитала Марья.
- Да тут негде заблудиться, - отмахнулась Пелагея. – Солнце выйдет, туман высушит.
Она принарядилась – надела другую юбку, из плотной хорошей шерстяной ткани, и сверху жакетик с вышивкой, нарядный, хоть и чёрный, и платок на голову тоже с вышивкой по краю. И будто распрямилась, стала выше и статнее. Красивая. Меланья тоже надела что-то поновее, и ленту в косу заплела красную, и бусы деревянные на шею.
- А нам есть, во что нарядиться? – спросила я у Марьи с усмешкой, не особо надеясь на ответ.
- Ещё как есть, - вздохнула та. – Вы ведь взяли и платье придворное, правда, всего одно, и парик, и украшений две шкатулки – вам ведь ваши вещи вернули, почти все. И смеялись, что даже в диком краю будете выглядеть, как подобает вам по праву рождения. Только вот, - она вздохнула.
- Что? Продолжай.
- Не знаю, будет ли сейчас уместно платье с париком, - она посмотрела так, будто глупость какую сказала.
- Верно говоришь, не будет. Я что-то пока совсем ничего не понимаю – кто я тут и что должна делать, не с руки в драгоценностях расхаживать, - что ещё ей сказать-то?
Но посмотреть нужно – вдруг там что-то стоящее. Свои активы нужно знать, мало ли, что там вообще. И если какие-то прямо украшения – то, может быть, будет, чем заплатить за лодку?
- Верно, лучше сначала приглядеться и не выделяться, - закивала Марья.
- Тогда идём. Думаю, здешние в тумане не заплутают.
Так и сталось – пошли за Пелагеей, и пришли. Шли по деревянным мосткам, а кое-где по лестнице, и пришли в местную церковь – из потемневшего от времени дерева. Невысокую, небольшую, с округлым куполом, сверху крест. Всё, как положено. А внутри пустое пространство, а на дальней стене – несколько икон и свечи. Строго, скромно и без излишеств.
А народу внутри набилось – прилично так, человек с полсотни. Мужики и женщины – всех возрастов. На нас поглядывали исподлобья – что это тут такое у нас завелось, так и читалось во взглядах. Что-то нам тут не больно-то и рады, как я погляжу.
Одеты были кто как. На ком сапоги, а на ком и лапти, батюшки, вот прямо лапти. Этнография какая-то прикладная. У кого ткань поярче, у кого посерее, у кого новая, у кого вылинявшая. Рубахи с вышивкой – и у мужиков, и у женщин, и наверное, та вышивка ещё что-то значит. Но будут ли они рады расспросам?
В самой службе я не сказать, чтобы многое поняла. Язык незнакомый, ещё более незнакомый, чем обычный церковнославянский. Там, всё же, встречаются понятные обороты. Здесь таковых не было. Но что-то, похожее на «Отче наш» - было. Все шевелили губами, и я пристроилась – чтоб не выделяться.
Так оно и прошло – я шевелила губами и разглядывала, кто во что одет, стараясь не слишком смотреть по сторонам, а так, осторожненько, как на унылом совещании, где толкут воду в ступе часами и никак не могут прекратить, а присутствовать нужно, чтобы знать, что приговорят в конце концов. Волей-неволей научишься себя занимать. Так и тут.
Служил отец Вольдемар, помогали ему два парня, очень на него похожих – такие же кудрявые, с такими же серо-зелёными большими глазами, красавцы. И голоса у всех троих оказались весьма и весьма. И ещё пел кто-то там же, сбоку, несколько человек – я не разглядела, далеко стояла. Пели красиво и чисто.
А в финале священник благословил всех и сказал:
- Доброй погоды вам, и попутного ветра, и всем делам вашим, и домочадцам. А у нас пополнение – на дворе у Пелагеи, три жилички из дальнего далёка. Женевьева, Ортанс да Марьюшка, - и смотрит прямо на меня.
Я сдержанно поклонилась – мол, вижу и слышу. Понятия не имею, что должна была сказать в ответ.
- Прошу любить да жаловать, и не обижать, - продолжал отец Вольдемар. – И ступайте все с богом.
Ну, мы и пошли с богом.
Увы, вопреки прогнозам Пелагеи солнце не вышло и туман не высушило, так и висел, и ещё гуще стал, чем утром. Путь обратно был виден так же плохо, как и путь туда. Мы двинулись, и снова, как утром, Пелагея с девочкой шли впереди, затем Трезон, и потом мы с Марьей. Спустились по ступенькам, завернули куда-то, и тут меня тронули за рукав.
- Постойте, приезжая госпожа.
Я притормозила, обернулась… и тут кто-то сзади сильным толчком в спину отправил меня… куда-то. Я только поняла, что лечу, что ударилась обо что-то спиной и ещё ногой, а потом… прилетела.
Задела что-то головой и провалилась в черноту.
7. Радуйся, что жива
Я не сразу понимаю, что такое вижу. Серый день, дождик, люди под зонтами, грязь. Что-то они там делают. А я смотрю на них как бы сверху. Приглядываюсь – батюшки, это ж Смоленское кладбище. Чёрная глыба, на ней что-то… да не что-то, а, мать его, мой портрет! И надпись такая вся из себя золотая – Евгения Ивановна Белохвост, дата рождения – моя, а вторая дата… день нашего прибытия в Хакусы.
Вот так, Женечка. Получи.
И люди-то все сплошь знакомые – из фирмы, друзья, Женина сестра с мужем, ещё кто-то… а Женя-то где? А, вот и он. Стоит совершенно ошалелый, понурый, плечи опущены. А рядом, рядом Лёшенька, Лёшка приехал. Неужели помирились? Нет, что-то говорит отцу, резко и сурово, а отец слушается, вот прямо слушается. И вообще вдруг на меня похож лицом, как-то прямо сильно, раньше так не было. Но мы уже сколько не виделись-то!
О, а вот и Алиночка-картиночка. Подошла, в глаза Жене заглянула, и
