в темноте и духоте.
Когда глаза чуть привыкли, то я увидела знакомую полосатую шторку, стенку и печку. Ночь, да? Ночь в доме Пелагеи? Эх, душно, но я ж пошевелиться не могу, совсем не могу.
Ну и ладно. Вдруг получится так уснуть? И пусть мне приснится что-нибудь поприличнее того, что я уже сегодня видела.
Я заплакала об оставшихся где-то там, далеко, Лёшке и Жене, о своей совершенно непонятной дальнейшей судьбе и о том, что как всякая ерунда – так непременно мне. И не заметила, как уснула.
8. Золотистый свет
На следующий день меня разбудили – громко и бесцеремонно.
- Поднимайся, болезная, Евдокия пришла тебя посмотреть, - сообщила Пелагея.
Какая там ещё Евдокия? Кто это и зачем?
Но если старичок-бурундучок был прав, то мне нужно срочно разбираться, кто тут есть кто, кто главный, кто последний, и как они вообще здесь живут. И ещё злобная Ортанс, у которой к погибшей Женевьеве какой-то немалый счёт. Если прямо спросить – не расскажет ведь ничего, ещё воспользуется тем, что я ни в зуб ногой в происходящем, и навесит на меня вдвое больше, чем той Женевьеве причиталось. Поэтому нужно как-то… с осторожностью, в общем.
На душе было черным-черно. Я говорила себе, что Женя – взрослый мужик, и Лёша – тоже взрослый мужик, и они справятся. Они умеют решать проблемы, оба.
Но я-то как буду без них?
Я продолжала рационализировать, что если Женя уже дошёл до того, что изменяет с моей же помощницей и не скрывается, то было бы только хуже. И Лёша давно уже живёт сам. Так что я легко могла бы остаться в одиночестве и там – просто в одной реальности с мужем и сыном. С Лёшкой бы перезванивались изредка, с Женей встречались утром и вечером – и то если бы он не пошёл от меня к какой-нибудь юной красотке, а я б не стала держать. Это тридцать лет назад держала бы, а сейчас… нет.
Вот, значит, Женя, и не держись за прошлое. Уже как вышло, так вышло.
Заглянула Марья – и я смотрела на неё более внимательно, раз она при той Женевьеве с младенчества, и всю жизнь тоже потом вместе. Конечно, можно рискнуть, довериться, и расспросить – но вот нужно ли, или я как-нибудь обойдусь? Потому что всяко правильнее будет не привлекать внимания к своему незнанию.
Но ведь я уже начудила тут, так? Может быть, хуже не будет?
- Чего там копаетесь? – спросила из-за печи Пелагея. – Шевелитесь обе, что ли, ведающая ждать не станет.
- Раз ведающая, то должна ведать, что быстро у меня сейчас никак не выйдет, хоть лоб расшиби об эту вашу печку, - заметила я.
Судя по всему, сгинувшая Женевьева была не из самых простых, и может позволить себе покуражиться. Хоть бы и самую малость.
Но поднялась, при помощи Марьи натянула башмаки, провела пятернёй по лохматым волосам.
- Идёмте, госпожа, целительница ждёт, - сказала Марья.
Оказывается, та, кого назвали Евдокией, ждала ещё в одной комнатке – сколько их тут, маленьких и довольно-таки ухоженных? Полосатые половики, кровать с кучей подушек, у стены сундук – большой, хозный, окованный полосами металла. У окна лавка, и на той лавке женщина в чёрном, и с чёрным же платком на голове, одни глаза и сверкают – синие, яркие. Если по лицу судить – то моя ровесница, или немногим помладше.
- Доброе утро, - кивнула я ей.
Марьюшка тоже что-то пробормотала из-за моего плеча.
- И тебе доброго дня, болезная, - кивнула местная врачевательница. – Садись. А это что ли ближняя твоя?
- Сестра моя молочная, - кивнула я, - ближе Марьюшки у меня никого не осталось.
Марья улыбнулась, да так радостно и счастливо, что я мгновенно поняла – правильно сделала, хорошо, так и надо.
- Ладно, пускай остаётся тогда.
Я села на лавку возле Евдокии и украдкой глянула на неё – лицо у неё странное какое-то, очень уж неподвижное, только глаза и шевелятся, будто маска надета. А с виду – нет, лицо как лицо, на том лице всё, что должно быть у человека. Платок повязан на голове плотно, только вот кудряшки светлые, непослушные наружу всё равно лезут – торчат кончики, а возле ушей так и завитки. Ладно, не до неё сейчас, а до того, что она со мной может сделать.
- Голова болит? – спросила Евдокия.
- Кружится немного. И вижу неважно, - резкость плохо наводится.
- Спиной повернись и глаза закрой.
И принялась ощупывать мою голову кончиками пальцев. Сухими, твёрдыми, тёплыми. Спустилась сзади на шею, обтрогала каменные мыщцы, и как вопьётся в них пальцами! Я взвыла, потому что больно, да и подскочила, наверное.
- Сиди, не подскакивай, - говорила Евдокия. – Плечи как камень, разве такие плечи должны быть у женщины? Мягкие, белые, нежные.
- Такие и были, - вступила Марья. – Пока госпожа жила, как госпожа, а не как несчастная узница. А в Бастионе не до мягкости, там бы выпустили, а всё прочее заново наживём.
- Не до жиру, быть бы живу, - согласилась Евдокия. – Скажу Пелагее, чтоб в бане сегодня хорошенько тебя попарила. А сейчас терпи.
И принялась разминать мне те самые каменные мышцы. Я уже была предупреждена и терпела, не вопила. Но было больно – так больно, что местами я просто разевала рот и дышала, и даже слёзы показались.
- Сейчас пойдёшь и ляжешь обратно на небольшое время, чтобы не застудить. Скажи, ты вчера почему со ступенек упала?
Вот так вопрос. Я до сих пор помню ощущение прикосновения двух рук к спине сзади.
- Потому что кто-то помог. А кто – я в тумане не разглядела.
- В таком тумане себя-то не очень разглядишь, - согласилась Евдокия. – Ходи осторожнее, поняла? И Марья твоя пусть приглядывает. От второй-то толку нету, как я погляжу.
- Да какой там толк, не напакостила бы, - замахала руками Марья.
Евдокия завершила массаж, стряхнула руки каким-то особым жестом и повела ими вокруг меня – головы, плеч, тела. Я уловила краем глаза золотой блеск, осторожно глянула… ну ничего ж себе!
От рук врачевательницы струился свет – золотистый, мягкий, он
