кожей, под которой не было видно ни кровинки. Девушка выглядела совершенно измученной и ослабшей, а на её запястье был виден тонкий шрам, похожий на крест.
Она была жива, и он сказал, что нашёл её на холме, но что было на самом деле, осталось скрыто их обоюдным молчанием.
И всё же волки оказались правы.
Именно сейчас она это понимала отчётливей всего. Они были умны, эти волки, знали будущее, были сильны и верны ей, но она сделала свой выбор и не собиралась от него отказываться. Даже ценой собственной жизни. Она терпела всё, страх, когда инквизитор обвинил её в колдовстве, ужас, когда из Рима пришло подтверждение, боль, когда монахи пытались вынудить её признать вину, унижение, когда перед жителями деревни был зачитан приговор. Она терпела всё. И не жалела о том, что всё происходило именно так.
Даже сейчас, когда её босые ступни касались грубых полений, спина опиралась на плохо отесанный столб, а руки были крепко стянуты за спиной, она не жалела ни о чём. Ибо ей было подарено больше, и она считала, что не в праве винить судьбу или его.
В этом и была разница между ней и волками.
Тихие ровные шаги эхом разносились по лестнице и коридору.
Их ничем не прерываемый шелест говорил, что человек никуда не торопится и что проходит здесь уже не первый и не десятый раз. Возможно, иди он по улице, никто бы не услышал его приближения, но то ли он специально давал знать, что идёт, то ли всему виной было узкое замкнутое пространство. Красный плащ, столь непривычный и вызывающий для большинства людей, ниспадал до самого пола и мягко покачивался в такт ровным движениям. Он, словно верный слуга, оберегал и укутывал, стремясь защитить хозяина от возможных опасностей. Слишком яркий, чтобы быть незаметным, и слишком смертоносный, чтобы не внушать страх.
Серые глаза были холодны и спокойны. Будь в них хоть тень ярости, их можно было бы назвать звериными, но в сердцах окружающих вспыхивал ещё больший ужас от мысли, что перед ними не животное, а человек. Безжалостный, уверенный в себе, видящий вас насквозь, человек. Имя которого – инквизитор.
– Убирайся, – раздался в тишине ровный, ничего не выражающий голос, хлестнувший подобно кнуту.
Стоявший у небольшой, крепко сколоченной двери стражник, торопливо поклонился, стараясь не встречаться с человеком взглядом, и поспешно направился прочь.
А когда тяжёлые шаги затихли вдалеке, в гибких пальцах мелькнул серебряный ключ. Раздался щелчок открывающегося замка, и дверь бесшумно распахнулась.
От неровного порыва ветра плащ взметнулся, но тут же успокоился, вновь опустившись как прежде.
Она стояла прямо перед ним. Такая же тонкая, гибкая и сильная, как раньше. Даже две недели бесконечных пыток взбешенных непокорностью монахов не смогли сломить её, она владела более совершенной силой, магией исцеления. Неверный алый свет погасающего за краем неба солнца, льющийся через маленькое окно под самым потолком, нежно обвивал её плечи, струился по волнам золотых волос, целовал тонкие запястья со следами от кандалов, стекал тяжёлыми каплями по грубой, изорванной плетью ткани рубашки, льнул к исцарапанным, но по-прежнему нежным щиколоткам. Такая же, как и прежде. Гордая и доверчивая, измученная и прекрасная, испуганная и отважная, молчаливая и нежная. Такой он увидел её впервые, такой она уходила от него после бессонных ночей молитв и страданий, такой она оставалась сейчас и такой же она умрёт.
Он знал это. Знал так же хорошо, как и то, что сам отдаст приказ о выполнении приговора. Знал и понимал, что именно так и должно случиться. А ещё знал, что она не будет проклинать его, даже когда пламя охватит её хрупкое тело и от этого становилось невыносимо больно.
Каждый раз, наблюдая за теми пытками, которым подвергали её монахи, и слыша лишь тихие, едва различимые молитвы, вознесенные к Господу, он понимал, насколько она чище их. Каждый раз убеждаясь, что боль всё ещё не сломила её, понимал, насколько она сильнее. И каждый раз, приходя утром, чтобы вновь пожелать братьям удачи, понимал, насколько она прекрасна.
Каждый день, каждый час и каждую секунду, что бы ни случилось, и как бы её не истязали, она оставалась собой. И ничто не могло её изменить.
А он злился. Сам не понимая почему. Тихая, ноющая заноза не давала ему покоя ни днем, ни ночью, мешала спать и думать, не давала сидеть на месте. Он метался то по комнате, то по деревне и лишь приходя сюда, даже если просто понаблюдать за пытками, он успокаивался. Инквизитор знал, что сам допустил непростительную ошибку, и теперь ему предстояло расплачиваться. Ему казалось, что вся его жизнь, все его действия и мечты были одной сплошной ошибкой.
Ошибкой, которую уже невозможно исправить.
– Сильвия, – её имя слетело с его губ.
– Виктор, – её голос, как и прежде, чист и звонок, словно лесной ручей.
Не было никаких сомнений в том, что она слышала его шаги и знала, зачем он пришел. Девушка не вздрогнула, когда он толкнул створку двери, и та захлопнулась.
Именно сейчас, когда он стоял вот так один на один с ней и смотрел в её бездонные глаза, ему казалось, как кто-то заботливо извлекает из его души надоевшую занозу, и боль отступает. Стало легче, но он не собирался отступать от того, что задумал или может быть, понял. Он подошёл ближе и заглянул в её по-прежнему лучистые и знакомые глаза, ставшие для него не только лесной листвой, но и светом. Она встретила его взгляд без страха.
Виктор склонил голову набок и улыбнулся. Совсем как тогда, у ручья, когда она перевязывала на его руке царапины от клыков оборотня. А потом расстегнул пряжку плаща и отбросил его в угол, на кучу соломы, которая заменяла узнице постель. Алая ткань разлетелась покрывалом. Но Сильвия не проводила взглядом движение его руки, по-прежнему устремив свой взор в глубину его глаз. Она, несомненно, видела там намного больше, чем весь остальной мир. Но Виктору уже не хотелось решать загадки, не хотелось подчиняться правилам, что прежде сковывали его цепями, и не хотелось сдерживать себя.
И вовсе не важно, что он инквизитор, а она пленница. Что где-то там за стенами два стражника складывают для неё костёр, а оборотни в лесу мечутся, не зная как помочь своей принцессе. Неважно, что где-то дома навзрыд ревёт Анна, не желающая мириться с сожжением своей подруги. Что в запертой церкви молится отец Альхем, по чьим морщинистым щекам текут скупые
