«Никогда не станет прежним», – эхом отдалось в груди, где-то глубоко-глубоко под шестым ребром. Появилось жутковатое ощущение, что если я закрою глаза прямо сейчас, то открою их уже в другом месте и времени, далеко отсюда. И там будет бесконечная степь, и линия пологих холмов на горизонте, и дым, льнущий к земле, и металлический привкус во рту, и бесконечность падения, и опрокинутое небо, и медный росчерк в траве, и высокий дребезжащий звук…
– Келли, мне вот интересно… Ты слушаешь, а? – сердито ткнула она мне кулаком в бок. Весьма чувствительно, и очень, очень отрезвляюще.
– Слушаю, – улыбнулся я и прижал узкую ладонь Ирмы к своим губам. – Куда я денусь?
– А-а… Ну, так вот. Мне интересно… Смотри, раньше была песенка про карету. Теперь – про поезд. А что было до кареты?
– Двуколка? – с сомнением предложил я. – Колесница?
Ирма рассмеялась.
– Ржавая колесница – звучит!
– Ржавая… солнечная, – вдруг сорвалось у меня с языка. – Колесница солнца, и кони в неё впряжены рыжие, и пламя вырывается у них из-под копыт. Кто на ней прокатится, тот попадёт в страну вечной ночи. А на двуколке ездит народец попроще. Дуллаханы какие-нибудь. Или баньши.
– А я думала, баньши своим ходом летают, – фыркнула Ирма. И вдруг посерьёзнела: – Ты меня пугаешь иногда… когда говоришь так.
– Как?
Я приподнялся на локте. Мне правда было непонятно.
– Как будто знаешь больше, только много забыл, – тихо ответила Ирма и повернула голову.
Сказать на это было нечего.
Налетел долгожданный ветер – вспучил колоколом мою рубашку, всколыхнул край Ирминой юбки, обвился вокруг холма, шелестя суховатой травой, скинул с волшебника его причудливый головной убор – и подтолкнул Лилли под локоть. Она запнулась на полушаге, выронила урну с прахом Арона… Нелепая круглая посудина покатилась вниз – до первого камня, и хрупнула, и осела кучей толстых, пористых осколков, и ветер проехался по ним, размазывая пепел по склону. А Макди застыл, роняя капли дорогого виски из открытой фляжки, и коротышка Лилли наконец расплакалась навзрыд и уткнулась в плечо подруги.
Через секунду в небо над холмом с треском ворвались ракеты – одна, две, три, четыре, пять… бесчисленно и бессчётно – и рассыпались ворохами синих и золотых искр.
Волшебник прятал улыбку в рукаве, Ирма сжимала мои пальцы – а я просто не думал.
Ни о чём.
На следующие четыре дня Йорстоком овладели грозы.
Погода менялась ежечасно. Небо казалось похожим на бледно-голубую пиалу с прозрачной водой, а потом кто-то словно опрокидывал в неё чернильницу – и через пару минут везде была только густая тьма, потом – сполохи молний, гром, швальный ветер, ливень стеной, запах озона. Ещё через полчаса – слепящее солнце, благодать и тишина.
Сюрреализм.
Я быстро вошёл во вкус и начал подгадывать прогулки-набеги на город к коротким периодам затишья. Зонт не брал с собой принципиально, хотя у волшебника их было штук десять, разной степени потрёпанности. Гораздо интереснее было спонтанно бросаться на поиски укрытия, едва завидев первые чернильные кляксы в небе, тем более что везло мне до неприличия… или, вернее сказать, меня преследовало чувство узнавания. Ложная память нашёптывала: мол, там, за поворотом, есть дырка в заборе, лаз в заброшенный сад с беседкой ещё довоенных времён, ну же, проверь! Я вёлся на уговоры – и проверял. Ошибался очень редко.
И почти всегда ноги выводили меня к старому госпиталю.
Это был, пожалуй, самый странный квартал в городе. Улицы – чистые, ухоженные, брусчатка – как на подбор, ни одного разбитого камня, парк напротив – хоть сию секунду на фотографию в буклет, вдоль дороги – новые лавочки, фонари. Через каждые триста метров – газетный киоск или прилавок с мороженым. Но я так и не нашёл ни одной таблички с названием улицы, многие дома, очевидно, пустовали, а сам госпиталь так и стоял разрушенным все последние тридцать послевоенных лет.
Развалины вызывали у меня двойственное чувство. Я мог подолгу пялиться на угловатую громаду полуразрушенного хирургического корпуса, пока не промокал окончательно вафельный рожок, и сладкое молоко не начинало стекать по пальцам, или пока не налетала очередная буря. Но потом накатывала такая окаянная тоска, что хоть на луну вой. А ведь не оторвёшься – даже если знаешь, к чему это приведёт. Как наркотик какой-то.
После очередного созерцательного запоя я завалился в наш фургон с одной мыслью – забиться под одеяло и проспать целые сутки, до следующего вечера, но почти сразу понял, что не выйдет.
Волшебник складывал инвентарь в огромный тряпичный саквояж – всё для несложных фокусов с картами, зеркалами и платками.
– Пока ты гулял, господин Кормье прислал за нами автомобиль, – ровным голосом сообщил он, не дожидаясь, пока я спрошу. – Ирма со своим зверьём уже отбыла. Переодевайся, Келли. Представление всё-таки состоится.
Я замешкался только на секунду – наверное, потому, что всегда помнил о предложении Макди и понимал, что отвертеться не получится.
– Какой костюм брать?
– С них хватит и чёрно-красного, – с едва ощутимой издёвкой ответил волшебник. – А за настоящими чудесами пусть приходят в цирк. На завершающее представление. Господин Макди будет доволен.
Особняк семейства Кормье располагался в наивысшей точке города, на холме с долгим, пологим южным склоном и обрывистым северным. Ограждение начиналось уже у самого подножья, витая чугунная решётка в розах, ангелах и стрелах. От ворот вверх шла булыжная дорога, мало подходящая для автомобиля; поэтому шофёр высадил нас вместе с сопровождающим, а сам поехал отгонять машину в гараж чуть подальше, к восточной стороне. Волшебник отдал мне меньшую сумку с инвентарём, сам перехватил более тяжёлую, и мы стали подниматься к особняку вслед за дюжим широкоплечим парнем, который представился как дворецкий, но напоминал, скорее, трактирного вышибалу.
– Они не цвели этой весной.
– Что?
Что волшебник умел делать прекрасно – так это ставить меня в тупик одной-единственной небрежно обронённой фразой.
– Деревья, – тихо произнёс он. – Яблони, груши, вишни и сливы. Мы идём по саду, Кальвин, в котором весной не распустился ни один цветок, и осенью не будет ни одного плода. Только листва, которая пожелтеет, ссохнется и облетит.
Я завертел головой по сторонам. Сад Кормье на первый взгляд показался мне изумительным – старые, замшелые яблони с густыми кронами, вишни, аркой нависающие над дорогой… Деревья росли плотно и почти скрывали из виду сам особняк. Трава у обочин была подстрижена – аккуратная жёсткая щетина, но дальше она росла свободно, густая, с лёгким оттенком восковой синевы. Под деревьями – ни одной сухой ветки, всё ухоженное и вылизанное, но одновременно с налётом первозданной дикости, потому что деревья, очевидно, никогда не обрезали, чтобы сформировать крону.
Но действительно – ни одной завязи.
Мне стало жутковато.
– У тебя цветы – навязчивая идея, – буркнул я и зябко стянул завязки плаща. Ветра не было, и погода стояла тёплая, но по спине всё равно пробежали мурашки.
Волшебник издал еле слышный смешок, больше похожий на кашель.
– Есть немного.
Особняк вынырнул из-за переплетения ветвей неожиданно – жёлтый, как сыр, и такой же ноздреватый, со множеством мелких разнокалиберных окошек, плотно забранных тёмно-коричневыми ставнями. Парадные двери были в два человеческих роста высотой; когда мы приблизились к ним, мне стало ясно, зачем господину Кормье понадобился такой могучий «дворецкий». С натугой распахнув правую створку чуть больше, чем наполовину, парень препоручил нас заботам долговязой сухощавой женщины в бледно-синем платье с глухим воротником.
– Хозяин ждёт наверху. Представление будет проходить на веранде. Гостей нет, только сам хозяин и маленькая хозяйка. Сколько вам нужно времени на подготовку?
– Не более четверти часа, – почти мгновенно ответил волшебник.
В эту секунду массивная створка захлопнулась и заглушила последние слова. Но дама в синем кивнула, будто прекрасно всё расслышала, и сделала нам знак подниматься. Я немного обогнал волшебника на лестнице, потому что мой саквояж был полегче, и в одно время даже поравнялся с женщиной. От неё пахло сушёным лимоном и шиповником, немного пыльно, однако приятно. Она машинально повернула голову на звук шагов, поймала мой взгляд, и на губах у неё промелькнула призрачная улыбка, а на впалых пергаментных щеках – тень цвета. Но почти сразу женщина отвела взгляд и опустила белёсые ресницы. Рот у неё снова превратился в узкую линию.
