на причудливый вертолёт из технически продвинутого и, несомненно, враждебного для живого будущего, дрогнула, крылья сомкнулись по двое, и существо принялось описывать круги высоко в небе над нашими задранными головами, то ли просто наслаждаясь полётом и движением, то ли высматривая что-то. Или кого-то.
…где же вторая — или второй?
Невысказанный вопрос получил ответ довольно быстро. Я почувствовала очередной сокрушительный толчок песчано-каменных недр, на удивление куда более слабый, чем предыдущие. У того существа, чьими глазами я сейчас смотрела на мир, не было проблем с равновесием, а вот Вертимер упал на колени. Лавия же продолжала стоять. Ей здорово не хватало копья в руке, настолько воинственно, дерзко она выглядела — настоящая амазонка из джунглей. Я не видела деталей, но представляла, как возбуждённо, в предвкушении чего бы то ни было разрушительного, несущего хаос и смуту, горят её безумные ультрамариновые глаза.
Я смотрела на развороченную землю, точнее, камень, бурый провал полыньи с оплавившимся по краям песком, ожидая появления пары, — и прогадала. Чёрная пирамида, от которой мы находились на приличном отдалении, но чей тёмный треугольный корпус был прекрасно виден практически отовсюду, стала вдруг медленно подниматься вверх, будто невидимая рука упрямо тянула из грядки особо крупную морковь, не желающую покидать насиженное местечко.
Это было бы не так заметно, если бы не усиливающиеся схватки земли — внутренние глубокие толчки, стремящиеся извергнуть наружу собственные внутренности. Вот сейчас-то я услышала грохот, а затем пирамида начала раскалываться, раскрываться, будто распускался гигантский чёрный цветок лотоса с доселе намертво сомкнутыми лепестками.
"Маги! Там же маги!" — подумала я, и если бы это была настоящая я, то, вероятно, эта мысль была бы панической, отчаянной. Да, их затянувшееся в чём-то ущербное существование было им в тягость, но всё же они были живыми. Они смеялись, порой — грустили и злились, сожалели и тосковали… Сохранится ли эта жизнь, нелепая и ограниченная, но всё же жизнь, после такого магического выплеска в месте их всегдашнего обитания?
Очевидно, Вертимер подумал о том же. Я увидела, как худощавый юноша, не вставая с колен, пополз к Огненной, о чём-то втолковывая и вскидывая то и дело руки. Она осталась совершенно безучастной к его словам, пристально разглядывая второго каменного дракона.
Он — а скорее, всё же она — была меньше первого, хотя всё равно до неприличия огромна. Каменные наросты на теле Шиару не появились, и можно было сразу оценить летающую шестилапую жуть с по-скорпионьи загнутым кончиком хвоста. Более того, у второй божественной твари имелось даже некое подобие клешней спереди, так что сходство с огромным крылатым скорпиутцем становилось пугающе оправданным.
Второй дух-хранитель, нашедший полуторовековой покой непосредственно в глубине пирамиды, казался менее… старым, её кожа — если это была именно кожа — была более гладкая, не грязно-коричневая, а бронзовая. Шиару поднялась в воздух легче, изящнее, и вся она была какая-то более маневренная, тонкая и подвижная.
Драконы кружили в небе, которое в данный момент казалось слишком маленьким, тесным для них. Тыкались друг в друга вытянутыми рогатыми мордами, напоминавшими тупоносые морды лизаров, соприкасались своими странными сетчатыми крыльями. Это было похоже не то на некий танец, не то на попытку вычертить некий рисунок… сначала я думала так, но потом посмотрела на всё иначе.
Они просто приветствовали друг друга после долгой разлуки, и кажется, им и дела не было до позвавшего их ради мести и отчаяния крошечного человека, обнимающего мёртвую черноволосую девушку.
* * *
Я снова не ощущаю течение времени как что-то мучительное или угнетающее. Оно просто движется параллельно мне, а я смотрю на духов-хранителей. Они такие… материальные, такие ощутимые, хочется приблизиться, коснуться шершавого бока, заглянуть в прикрытые каменными пластинами золотые с чёрными прожилками провалы глаз. И я ползу, торопливо, стараясь не задумываться о том, как и почему умудряюсь не путаться в собственных лапах, не чувствуя, насколько горяч камень под ними. Ползу ближе к Тельману, мучительно пытаясь преодолеть разделяющее нас пространство.
Шиару — если я верно определила каменную драконицу — вдруг резко пикирует вниз, и я кричу, хриплю, понимая, что не успею, что беспомощна, как никогда прежде. Ничего не успею сделать… Никто не успеет. Но душа Криафара не скалит острые разнородной длины зубы, не рычит и не топорщит костяные пластины вдоль хребта. Она опускается всеми шестью лапами на песок и камень, каким-то чудом не проваливающийся под её массой, застывает перед людьми, такими маленькими, беспомощными и смешными на её фоне, и я — как и любой малодушный человек, обретающий веру только перед лицом критической опасности, — начинаю молиться, бестолково, путая слова…
Шиару вытягивает неожиданно длинную шею, прячет клешни в складки тела, складывает крылья. Наросты-пластины над глазами приподнимаются, и мне кажется, что смотрит оно — она! — на Тельмана. Что-то говорящего ей Тельмана, слушающего, сияющего золотыми рунами.
Шамрейн парит в небе, то закрывая собою солнце, то обнажая его.
А потом изображение пропадает, теряется, вместе с гаснущим сознанием моей путешественницы — души. Миг — и я опять прихожу в себя.
Слабость — такая человеческая слабость и тяжесть.
Свет сквозь сомкнутые — человеческие! — веки.
Ощущение бережного и надёжного кокона рук вокруг.
И боль — в этом хрупком и уязвимом теле тоже настоящая, человеческая. Какая же ещё.
Глава 63. Криафар.
— Крейне…
Я слышу голос Тельмана совсем близко и отчаянно хочу открыть глаза, веки сопротивляются, но я всё-таки одерживаю победу. Изображение расплывается, дурнота накатывает, вопреки всему — и ради Тельмана — я пытаюсь улыбнуться, только губы не слушаются. Очень хочется воды, просто нестерпимо хочется воды, но я понимаю, что сейчас это непозволительная роскошь.
Прежде, чем я вижу Тельмана, я его чувствую — он обнимает меня с такой силой, что, пожалуй, имееь неплохой шанс добить свою неудачливую супругу — раз уж у Лавии не вышло. Всё-таки он такой несуразный мальчишка… Чуть насмешливая и от того не менее горькая нежность, острая и пронзительная, едва ли не сильнее, чем жажда и слабость, колотится внутри меня, как запертая птица.
— Задушишь, — шепчу я, и мой Вират немедленно отстраняется, такой непохожий на привычного, холёного и чуточку надменного себя самого: чумазый и растерянный от и до.
