Вообще, «ждать» здесь было даже приятно. В тишине и прохладе, обособленных от порта за окнами. И глазеть по сторонам, постоянно возвращаясь взглядом от карт и графических картин на стенах к одному и тому же — компасу на рабочем столе опекуна. Еще отцовскому. И что он здесь делает, я понятия не имела, а вот выяснить никак не решалась. Может, сейчас?
— Зоя, я знаю, зачем ты была в порту два дня назад, — ух ты! Хорошее начало.
— И зачем? — может, у него другие версии есть?
— Ты встречалась на ладменском галеоне с мужчиной, — воззрился на меня из-за своего стола сэр Сест. — Кто он такой?
— А вам какая разница?
— Зоя, пока я — твой опекун, я не позволю позорить честное имя твоей семьи.
— А я его… позорю?
— Да, ты его позоришь, — остался он непреклонным. — Ты же знаешь, как у нас относятся к «таким» женщинам?
— Понятия не имею. Вам — виднее.
— Это ты к чему, позволь узнать?
— К понятию «семейного позора», сэр Сест. И, слава Богу, у нас с вами разные фамилии.
— Зоя! — удивленно подскочил опекун из своего кресла. — Да как ты смеешь! Ты, недоразумение, появившееся на свет вместе с еще одним! Ты, посмешище всего Канделверди! Да если бы не я, тебя бы уже давно оплевали на всех площадях за твои больные фантазии.
— Больные фантазии? — раззадорил он меня уже по-настоящему. — А кому они жить мешают? За что меня «оплёвывать»?
— Кому они жить мешают? — прихлопнув руку ко лбу, переспросил мужчина. — Кому мешают? — и полез в один из ящиков стола, выудив оттуда мой пропавший недавно рисунок. — Ответь мне, что здесь нарисовано?
От такого вопроса я на миг даже опешила. Как это, «что»? Так ведь ясно же:
— Лодка на воде, — выдохнула, глядя в яркие голубые краски. Единственно возможные, если рисуешь в голубых линзах. Однако, опекун моего «понимания» не разделил, обличительно ткнув пальцем:
— А где тогда вода?
— Вода? — подняла я на него глаза. — Ее не видно, потому что она…
— Отсутствует?
— Прозрачная.
— А где ты такое видала? — ткнул он теперь самим рисунком и мне в лицо. — Где, я спрашиваю? Это же ненормально! Даже в нашем мире! Невозможно видеть то, что видишь ты, не имея в роду ни одного мага.
— То есть, я — юродивая?
— Получается так. А теперь и новая напасть — хождение по кораблям. Зоя, я тебя дома запру.
— Что? — даже подбросило меня. Нет, ну пусть «юродивая» — это с детства привычно. Пусть «шлюха» — я-то знаю, что это не так. Но, запирать в четырех стенах! — Права не имеете!
— Я — твой опекун!
— Да ненадолго!
— Как минимум…
— Несколько дней!
— Это как?
— Это — я замуж выхожу, — выдохнув уже от двери, ломанулась я наружу, да так и понеслась по длинной деревянной лестнице. А уже у ее основания остановилась и торжественно водрузила на нос свои очки. — Ну, Зоя, теперь держись! Трусиха!.. Что?
Мужчина с пристани, недавний «сэр капитан», замер с другой стороны двери, не сводя с меня ошалелого взгляда. Да. Видно, я сейчас еще то зрелище собой представляю. И, воспроизведя в своей гудящей голове оное, понеслась дальше, к центральному выходу из порта…
Женщины Чидалии взрослеют рано. Особенно настоящие, «породистые» южанки. На лицах таких уже годов с пятнадцати немилосердное местное солнце рисует «лучики» вокруг смородиново-карих глаз. А первая седина в блестящих, как черный обсидиан волосах, возникает сразу же во время венчания (по крайней мере, этот факт именно мужьям предъявляется). Меня же, точнее, маму мою, Бог такими завидными атрибутами «обделил»: и глаза слишком светлые, и волосы. Что же касается морщин, то здесь, думаю, «защита» очков сказалась (жаль, что они еще и нос не накрывают). Да, это все — мелочи. И вообще речь не о них. Ведь, в самом главном я с чидалийскими смуглянками солидарна: наши женщины взрослеют, конечно, рано, а вот умнеют…
— Ох-ох, и какой бес тебя за язык потянул? И не мог Святой Ник тебе по нему «драконьим огнем»[9] мазнуть?
— Люса…
— И ведь, как сердце чуяло, когда он с утра пораньше колпак свой ночной скинул и в сарай за лестницей попер.
— Лю-са…
— И не поленился же ставни собственноручно закрывать? И ведь, не зверзся с лестницы прямиком в…
— Да Люса! — подскочила я с пола на колени и уперлась лбом в дверь. Женщина с той ее стороны обиженно засопела:
— А вот теперь: «Люса, да Люса». Что еще остается то?.. Ты хоть не голодная у меня?
— Нет… Мне просто скучно и на душе как-то муторно: сегодня же вечером Зача должен прийти, — вздохнула я в потрескавшуюся краску двери. — Если они с Арсом, конечно, сюда вернутся.
— Да всю бутыль тебе «огня» на твой язык! — гаркнули с той стороны так, что меня отнесло с этой. — Как вообще такое можно, да еще и вслух?!
— Так ушел же портовый охранник? Дверь тебе с едой открыл-закрыл и ушел.
— Божий глаз, он всегда…
— Понятно.
— И всегда его ухо…
— Понятно, говорю! Мне вот другое непонятно: сколько меня здесь держать собираются?
— Так это… сэр Сест утром сказал: «Два дня, не меньше».
— Два дня? — озадаченно потерла я нос и снова шлепнулась на пол. — А что, за это время Я резко поумнею или он порт на вечный карантин закроет?
— Ох, дочка, боюсь, не на то срок установлен.
— А на что, по твоему?
— Да, не знаю. Про твоего опекуна в городе всякое треплют. И чем больше его ненавидят, тем сильнее тебя жалеют.
— Люса, а чего меня жалеть то? Я что, плохо живу?.. Жила до сегодняшнего утра? — оглядевшись в своем полумраке, уточнила я. Женщина же, через паузу, парировала:
— А что, сиротку и пожалеть нельзя? Святое дело.
— Понятно… Два дня, значит. И за эти два дня сэр Сест судьбу мою круто поменяет… А если я — против? — осознав, вдруг, реальность картины, подскочила я на ноги. — А если я… мне… Люса!
— Что, дочка? — встрепенулись с той стороны.
— Люса! Беги ко ты в порт. И если «Крачка» еще не вернулась, найти Кирюху: малец такой, рыжий…
— Я его знаю — с нашей же улицы.
— Угу. Тогда попроси его передать на галеон, сразу как тот зайдет, чтоб поостереглись на берег сходить.
— Это — дело, конечно. Только, как же ты сама то? Отсюда? К ним? Ведь теперь одна дорога — аспид этот даже слушать Зачу не станет.
— Так мне и это теперь… понятно, — только жаль, что, поздно. — А, знаешь, что?
— Что?
— Сейчас ведь время — послеобеденное. Значит… Люса, по дороге в порт, в Тимьяновом переулке есть кабачок одноименный. И там в этот час всегда Потап носом клюет — в гамаке на задней веранде. Не струсишь в такое место одна?
