вздрогнула, когда дверь подъезда с грохотом распахнулась. Майор Грачанин, одетый в длинные шорты и светло-серую футболку, вышел во двор, остановился возле лавочки, потуже затянул шнурок кроссовка и пошел к машине, помахивая ключами. Сверху раздался чей-то голос:
– Велько! Ты уезжаешь?
– Да! – заорал майор, пугая окрестных птиц.
– А я на тебя кексик испекла. Может быть, скушаешь перед уходом?
– Нет, спасибо, – еще громче проорал майор, открывая дверь автомобиля. – Надо ехать.
– Ты вернешься к ужину? – голос говорившей приблизился, видимо, шакалиха высунулась в окно кухни. – Пожарить на тебя пару ломтей сома?
– Не знаю, когда буду. Может быть, вернусь. А, может, нет.
С этими словами майор уселся в автомобиль, захлопнул дверцу и уехал – свернул к Абрикосовой улице, как и говорил дед Куприян. Шакалица вернулась домой, ловко прячась в зеленых насаждениях, юркнула в квартиру и сказала Олесе: «Надо сходить вечером. Дождемся сумерек».
День тянулся невыносимо долго. Олеся пересидела самую жару, закрыв все окна и включив кондиционер. В тишине, которую не хотелось нарушать даже негромкой музыкой, она начала набрасывать эскиз новой картины. Широкоплечий майор Грачанин стоял возле автомобиля, повернув голову, глядя вверх, на окно, из которого его позвала невидимая собеседница. На переднем плане возник кусочек кирпичной стены, виноградные листья, гроздь с сочными, почти зазолотившимися ягодами. Левая сторона эскиза получилась тяжелее правой, и Олеся добавила в пейзаж уличный кран в коробе из реек и сидящего на коробе кота. Кот смотрел на майора Грачанина с глубоким осуждением – помнил, что его загнали на вяз и не позволяли спуститься.
«Нарисуй волка», – попросила шакалица.
«Чуть позже. Обязательно».
Потянувшись, Олеся убрала эскиз в картонную папку, пообедала, выглядывая в окно – на улице было душно, но солнце закрыли плотные облака.
«Надо полить цветы. Старики отдыхают, никто не будет ко мне цепляться».
Сказано – сделано. Два часа промелькнули незаметно. Полить, разрыхлить, выдернуть сорняки, подстричь пожелтевшие листья ирисов, обрезать дикий виноград, выкорчевать пробившуюся возле изгороди акацию. Олеся ходила к дворовому крану, набирая лейки, складывала сорняки и ветки в коробки, вытряхивала в мусорный контейнер. Взмокла, перепачкалась, почесывалась и мечтала о том, как примет душ, когда закончит с садовыми хлопотами.
Планы перечеркнуло появление автомобиля. Увы и ах, это был не предмет тайных воздыханий. К дому, прямо к подъезду, отрезая Олесе путь в квартиру, подъехал Пахом. Сердце ёкнуло. Олеся, не выпуская лейки из рук, спряталась в заросли кампсиса за разрушенным погребом. Накатила тоска – хуже чем при мыслях о майоре Грачанине. Она прекрасно знала, что сейчас произойдет. Пахом заявит: «Я тебя простил и даю тебе шанс исправить наши отношения».
Зашкаливающая самоуверенность – «я прав, ты должна извиниться и измениться». Глухота к аргументам, пренебрежение. Можно язык стереть, повторяя: «Нет. Уходи. Мне это не нужно. Отношения не исправит кто-то один, это можно сделать только вдвоем». Пахом будет пропускать слова мимо ушей, упиваться собственной значимостью, а в случае скандала и криков начнет заталкивать Олесю в квартиру, шипя: «С ума сошла! Что соседи подумают? Веди себя прилично, не закатывай истерику!»
От воспоминаний Олесю накрыла самая настоящая волна паники. Она поставила лейку на землю, и, пятясь, начала отступать – все равно, куда. Пересидеть, переждать. Пахом не сможет войти в квартиру – Олеся сменила замок еще полгода назад.
«Уйду к норе, сложу вещи, перекинусь, отлежусь в кустах до полуночи. Уедет Пахом, ночевать на лавочке не будет».
Она выбралась на дорожку, поздоровалась с шакалом из соседнего дома, нырнула в лабиринт сараев и погребов, стараясь не задевать куски битой черепицы, доски, дырявые ведра, старые кастрюли и прочий хлам, наваленный между строениями. Паника – «а вдруг Пахом её заметил и сейчас начнет преследовать?» – заставила ускорить шаг. Олеся не заметила, как оказалась во дворе десятого дома. И, конечно же, выйдя из узкого прохода между двумя погребами, она наткнулась на майора Грачанина, выходящего из машины.
Олесе захотелось провалиться сквозь землю – грязная, всклокоченная, в рваных рабочих перчатках и старых тапочках… нет, не в таком виде она хотела предстать перед объектом своих воздыханий.
– Здравствуйте! – сказал майор Грачанин, захлопывая дверь автомобиля.
– Добрый вечер, – раздумывая, не нырнуть ли обратно в проход, проговорила Олеся.
Майор Грачанин склонил голову, будто к чему-то прислушивался, кивнул и спросил:
– Простите, это у вас мы с волком телефон фирмы по уборке просили?
– Да, – призналась Олеся. – Я вам записала. Записала, но…
– Будьте так любезны! – майор Грачанин почти улыбнулся. – Поделитесь номером, пожалуйста.
– Я сейчас не могу! – Растерянность смешалась с вернувшейся паникой. – Понимаете, у меня там… понимаете, я не могу вернуться домой. Мне надо спрятаться.
– Минуточку! – майор заметно напрягся. – Подробнее, пожалуйста. Вам кто-то угрожает? Вас преследуют?
Олеся сама не поняла, как выложила майору позорную правду: сначала отмалчивалась, потом начала отвечать на вопросы, а уже из щели между погребами, куда она спряталась, сгорая от стыда, вывалила накопившуюся обиду и усталость – временами всхлипывая.
– То есть, надо доходчиво объяснить этому Пахому, чтобы он оставил вас в покое? – уточнил Грачанин.
– Да, – закивала Олеся. – Но он не понимает! Я ему много раз говорила, а он…
– Пойдемте, – Грачанин взял ее под локоть и помог подняться. – То вы, а это – я.
Олеся сняла перчатки, сунула их в карман рабочих штанов и пошла рядом с майором – на подгибающихся ногах, к своему родному дому.
Возле гибискуса Грачанин уточнил у нее внешность Пахома, марку и номер автомобиля, и предложил:
– Постойте здесь. Отсюда будет хорошо видно.
Олеся завертела головой – подъезд и машину от гибискуса было не разглядеть – но возражать майору не осмелилась. Грачанин ушел к подъезду широким шагом, что-то насвистывая. Олеся напрягла слух. Вроде бы, голос майора. Да, спрашивает: «Тебе говорили?». Через некоторое время захлопали двери автомобиля, завелся мотор. Олеся раздвинула ветки и увидела машину Пахома. Почему-то за рулем был майор Грачанин.
Машина остановилась возле палисадника. Олеся, умирая от любопытства, проследила, как майор покидает водительское сиденье и открывает багажник.
– Теперь понял? – громко спросил Грачанин и вытащил из багажника помятого Пахома. – Дорогу сюда забудь на всю жизнь, а если эту шакалицу в городе встретишь, беги в другую сторону, не оборачиваясь. В следующий раз я с тобой миндальничать не буду, суну в мешок и вывезу к реке. У меня других лекарств для забывчивых нет. Отвечай. Понял?
– Да-да-да-да-да, – стуча зубами, подтвердил Пахом. – Больше никогда. Вот вам сноп и колос, здоровьем маменьки клянусь, что уже забыл дорогу! Отпустите Хлебодарной ради!
– Вали, – разрешил Грачанин. – Нет. Сначала извинись, что потревожил.
Пахом, трясясь, осыпал Олесю ворохом клятв и оправдательных слов. Речи подчеркивала мертвая тишина – не пищали шакалята, не перекрикивались старцы, не шкворчало масло на сковородах, не свистели чайники, не осмеливались мяукать коты.
Майор Грачанин был прав. Олеся без помех увидела, как Пахом покидает Плодовый
