– Ян!
– Эмма, вы делаете ей больно!
Я завыла в голос.
Голоса сразу же стихли. Рыдания сопровождались глухими булькающими звуками, Ян уткнулся губами в мою макушку и стал что-то нашептывать. От его дыхания и прикосновений боль пряталась все глубже и глубже, пока не утихла до такого состояния, что я могла спокойно ее выносить, не боясь за свой рассудок.
– Как ты? – хрипло спросил Ян, как только я перестала плакать.
– Почти не больно.
Открыв глаза, я обвела взглядом побледневшее лицо Яна, а потом натолкнулась на Эмму Эдуардовну, что стояла неподалеку. Весь ее облик источал искреннее сочувствие.
– Прости меня, душенька, – прошептала она, отводя волосы с моих глаз нежным касанием. – Я не хотела сделать тебе больно. Больше этого не повторится.
– Все в порядке.
И хоть это не было стопроцентной правдой, но мне самой хотелось в это верить так сильно, как никому другому.
– Вы все приготовили? – прервал наши гляделки Ян. Если бы голосом можно было замораживать, то Эмма Эдуардовна наверняка тут же превратилась бы в ледяную глыбу.
В обращении Яна сквозил просто арктический холод, даже я поежилась в его руках.
– Да, – ответила она и стыдливо отвела взгляд.
– Бульон принесете через пять минут, – приказал он и, больше не сказав и слова, устремился по коридору.
Я думала, что Кенгерлинский принесет меня в мою комнату… Даже, если не по праву называть ее своей, мысли, что в этом доме есть что-то мое, вызывали радость.
Но я ошиблась.
Ян аккуратно уложил меня в кровать, укутав пушистым одеялом так, что наружу торчал только кончик носа. Когда же смогла осмотреться поняла: он разместил меня в своей спальне.
От неожиданно нахлынувших воспоминаний того, чем именно мы занимались с ним здесь не так давно, меня кинуло в жар.
– Как ты себя чувствуешь? – обеспокоенно спросил Ян, склонившись надо мной. – Что-то болит?
– Нет, не болит.
– Врунишка, – он ущипнул меня за кончик носа.
– Здесь я чувствую себя намного лучше, чем в больнице.
– Это хорошо, – улыбнулся Ян и тут же помрачнел, глядя на меня. – Если тебе станет хуже и вдали от больницы что-то случится…
– Ничего не случится.
Ян грустно улыбнулся, а я поймала себя на мысли, что безумно хочу увидеть искры веселья, что плясали в его глазах раньше. Теперь вместо них пролегла глубокая печаль. Мне казалось, что если я потянусь ближе, то даже смогу ощутить ее слои на коже Яна.
Дверь почти бесшумно отворилась. Домоуправительница зашла в спальню, аккуратно поставила поднос с едой на прикроватную тумбочку. Аромат куриного бульона мигом распространился по комнате. Я прикрыла глаза, удовлетворенно втягивая воздух, что стал таким вкусным. Желудок громко забурчал в предвкушении, заставив меня устыдиться вновь проснувшегося голода.
– Приятного аппетита, Дашенька, – тепло улыбнулась Эмма Эдуардовна.
– Спасибо.
Я заметила, как женщина стала склоняться ко мне, чтобы подарить нежное, почти материнское, прикосновение, но Ян перехватил ее руку в воздухе. Он был по-прежнему недоволен поведением Эммы Эдуардовны. Неужели еще не остыл?
– Вы можете идти, Эмма, – холодно сказал он. – Передайте Илье Петровичу, чтобы поставил сигнализацию и никого на нашу территорию не впускал. Дальнейшие распоряжения я дам позже.
Домоуправительница скупо кивнула, медленно выпрямилась, смахивая внешней стороной ладони обидные слезы, и вышла из спальни. Дверь она закрыла за собой также бесшумно, как несколько минут назад открыла ее.
– Зачем ты так с ней?
Ян нахмурился и ничего не ответил. Я уже привыкла к тому, что Кенгерлинский большой любитель по части игнора тех вопросов, на которые не желает отвечать.
– Она же хотела, как лучше. Не будь с ней грубым, Ян, – не стала сдаваться я. – Даже родная мать не дала мне столько тепла, сколько дарит Эмма.
Кенгерлинский отвернулся, резкими шагами проследовал к окну и застыл напротив него, вглядываясь вдаль.
– Прости. Ты права, – наконец проговорил он. Голос звучал приглушенно, словно признание далось ему с трудом. Мне хотелось прочесть его эмоции, пока он вновь не стал скрывать их за безучастной маской, но Ян стоял ко мне спиной. – Мне просто трудно тебя с кем-то делить.
– Ты ревнуешь?!
– Тебе необходимо поесть, детка, – Ян вернулся к кровати с таким непроницаемым лицом, словно последний вопрос был задан совершенно не ему. – Давай. Иначе все остынет.
Почти смирившись со скачкообразными перепадами в его настроении, я подчинилась. У нас же будет еще время, чтобы все выяснить? Молясь, чтобы у моей галлюцинации, если это все-таки жестокая шутка мозга, не было срока годности, я кивнула.
Ян взбил и умостил подушки так, чтобы я оказалась в полусидящем положении. Устроившись рядом со мной, он поставил поднос себе на колени, зачерпнул в ложечку золотистую жидкость и поднес к моим губам.
– Ты будешь меня кормить? – ошалело спросила я.
– Да.
– Но я могу сама!
– Я знаю, детка, – искренне улыбнулся он. – Просто позволь мне сделать это. Мне приятно ухаживать за тобой.
Жар смущения скользнул по щекам, я поспешила отвести глаза, чтобы не увидеть торжествующую улыбку Яна. Его забота была настолько приятна и неожиданна, что просто не могла быть правдой. А от мысли, что все это иллюзия – у меня грозило остановиться сердце.
Когда в следующий раз Ян поднес к моему рту ложку с бульоном, я не стала отпираться или стискивать зубы, а позволила мужчине накормить себя. Это было непривычно, смущающе и так сладко, что я поджимала пальцы на ногах от судорог удовольствия.
Внутри разливалось приятное тепло. Если бы меня спросили, что было тому причиной, не уверена, что нашла бы однозначный ответ. То ли все дело в ароматном курином бульоне и хрустящей булочке, то ли в присутствии Яна и его искренней, широкой улыбке. Наблюдая за ней, я удивлялась, почему у Кенгерлинского еще не свело челюсть. Он никогда не выглядел столь счастливым и беззаботным, как сейчас. Точно посредством того, что кормил меня со своих рук, Ян выполнял великую миссию по спасению мира. И никак не меньше. Иначе было не объяснить ту странную гордость и удовлетворение, что проступали сквозь все его черты в этот момент.
Пузатая миска только на треть опустела, когда я почувствовала, что больше не в силах запихнуть в себя ни капли бульона.
– Наелась? – удивленно приподнял брови Ян в ответ на мой молчаливый отказ от новой порции в ложке, застывшей у моего рта.
На утвердительный кивок, Кенгерлинский недовольно нахмурился.
– Ты съела слишком мало.
– Я больше не могу. Правда.
