— Она всегда была тихой, спокойной, — едва слышно бормотал Стратег. — Милая скромная добрая девочка. Я давал себе слово, что буду любить детей Мильды. Как своих. Но ни с ней, ни с Брэмом не приходилось даже прилагать усилий. Чудесные дети, иных у Мильды быть и не могло… С Нэйлой никогда не было трудностей… — он покачал головой и горько, противореча сам себе, сказал: — Нет. Были. Однажды. Все началось осенью, через пару недель после «подарка» Тарлану. Я и подумать не мог, что это как-то взаимосвязано…
— Кто же мог знать, что она все видела? — скучающим тоном спросил Нурканни. — Я тоже решил, что все проблемы из-за взросления. Но теперь ты понимаешь, что она сама сбежала?
— Да, — помолчав немного, выдохнул отчим. — Ужасно… столько ненависти… А я даже не догадывался…
— Что дальше делать будем? — по-деловому поинтересовался колдун. Кажется, он надеялся так привести Стратега в чувство. Не удалось.
— Поверить не могу… В голове не укладывается…
— Ну да, как с Мильдой. Тоже поверить не мог, — хмыкнул Нурканни.
— Оставь ее в покое! — вскинулся Дор-Марвэн. — Она меня любила!
— Только не начинай снова, — отмахнулся колдун. — Любила. Ровно настолько, что в постель пускала, а замуж не собиралась. Напомни, как она ответила, когда ты предложил ей брак?
Отчим промолчал, но Нурканни ответил за него. В голосе колдуна явно слышалось злорадство:
— Рассмеялась. И куда ты пришел? Ко мне. За помощью. И после этого не рассказывай, что она тебя любила. Обманываться можешь и дальше, но я-то правду знаю.
— Она меня любила, — с какой-то странной обреченностью ответил отчим.
— Да-да. С медальоном. С медальоном они все покладистые. Некоторое время. Большее или меньшее, — хмыкнул Нурканни.
— Покладистые… медальон… — задумчиво пробормотал Дор-Марвэн и с сожалением констатировал: — Здесь без него не обойтись.
Я не понимала, о чем они говорили. Признаться, смысл многих сказанных тогда слов дошел до моего сознания значительно позже. Но идея Дор-Марвэна мне уже тогда не понравилась. Не был в восторге и Нурканни.
— Дор, ты понимаешь, что хочешь сделать? — настороженно, словно отказывался верить своим ушам, спросил колдун.
Отчим промолчал.
— Мильду всего лишь нужно было заставить выйти за тебя, — медленно, осторожно подбирая слова, говорил Нурканни. — Жить с тобой и всячески изображать любовь и счастье. Но почва была подготовлена, у вас уже была связь, ты уже был ей приятен. Да, то, что она к тебе испытывала своего рода привязанность, продлило ее жизнь. Но и только. Ведь даже в этом случае она сопротивлялась медальону, поэтому так быстро умерла.
Маг замолчал, собираясь с мыслями. Отчим тоже не сказал ни слова, но у меня не создалось впечатления, что он сомневается в принятом решении. Когда Нурканни снова заговорил, его хриплый голос чуть дрожал от волнения:
— Дор, пойми, мне, по большому счету, безразлична судьба девочки. Но предупредить я должен. У нее, учитывая ненависть к тебе, будет около года. Вряд ли больше, скорей меньше. Значительно меньше. Ты уверен, что этого хочешь? Уверен, что другого пути нет?
— Уверен, — твердо, жестко ответил отчим, даже не раздумывая. — Других путей нет. Она должна беспрекословно подчиняться мне. Она должна поддерживать меня во всем. Она должна быть опорой и соратником. Как и полагается дочери, любящей отца. Она должна меня любить и будет!
Думаю, если бы тогда могла хоть как-то оценивать происходящее, я бы испугалась. Нет, не того, что отчим хотел сделать со мной. Всегда знала, что наказание за побег, за помощь Ромэру будет жестоким. Я бы испугалась отчаяния, которое так явно слышалось в голосе Дор-Марвэна. Много позже поняла, что отчим, как ни странно это осознавать, страдал из-за разрушения мечты об идеальной семье. Он отказывался верить, что мама его не любила. Отказывался верить в мою ненависть, в мой добровольный побег. Отказывался верить в то, что отношения с Брэмом никогда не станут прежними, даже подобными прежним. И пытался сохранить хотя бы иллюзию благополучия, не признавая, что картина счастья изначально была фальшивкой.
— Дор, — хотел возразить Нурканни.
— Просто делай! — выкрикнул отчим, в бешенстве подскакивая с кровати. — Не нужно меня уговаривать, не нужно что-то объяснять. Я отлично все понимаю. Просто надень на нее медальон и вели во всем меня слушаться!
— Хорошо. Хорошо, — судя по голосу, колдун пытался успокоить друга. — Не волнуйся, все сделаю.
Стратег глухо рыкнул и принялся расхаживать по комнатке, как хищник в клетке. Меня тогда поразило, что отчим разговаривал сам с собой. Он никогда прежде так не делал. Хотя я никогда раньше не видела его в такой ярости и одновременно растерянности. Рассохшиеся половицы ужасно скрипели под ногами регента, поэтому когда надо мной склонился Нурканни, я вздрогнула от неожиданности.
— Я никогда не желал смертей, только отдавал долг, — эту фразу я прочла по губам мага, когда он положил ладонь мне на лоб. Не понимаю, зачем пытаться оправдаться перед тем, кого обрекаешь на медленную смерть? Не понимаю…
Правая рука Нурканни, которую он положил мне на голову, была продета сквозь застегнутую цепочку медальона. И этот предмет я знала… Его маме подарил Дор-Марвэн. Старинный коринейский амулет, с которым она никогда не расставалась. Я видела витую золотую цепочку на маминой шее, даже если сам медальон был скрыт платьем, потому что наряд предусматривал другие украшения. Два небольших алмаза в переплетении золотых кружев… Этот овальный медальон не был самой красивой из маминых драгоценностей, но мама его любила. Поэтому я была уверена, что ее похоронили с этим амулетом. Но, услышав разговор отчима и колдуна, не удивилась, вновь увидев забытое украшение.
Тягучий, нагоняющий сонливость напев Нурканни, скрип половиц под ногами отчима, ощущение вязкости времени… Алмазы радужно поблескивали в отсветах лампы, колдун немного покачивал медальон в левой руке, постепенно приближая его к моему лицу. Цепочка с легким трением скользила по рукаву темной куртки мага, спускаясь от локтя к кисти. Мгновение темноты, словно потеряла сознание, но, когда открыла глаза, снова увидела амулет прямо перед собой. Но по тому, каким затрудненным стало дыхание, поняла, что колдун уже надел мне цепочку. Когда он положил мне на грудь медальон, одновременно убирая ладонь правой руки, в первое мгновение я думала, что задохнусь. Казалось, что эта ажурная вещь весила не меньше сорока фунтов. Хотела бы сбросить тяжесть, но не могла пошевелиться. Меня захлестнули отчаяние, горечь, ужас, осознание абсолютной безысходности и безнадежности. Через боль заставляла себя дышать и, как ни стыдно это признавать, не удержала слезы.
