и ожидала. – Я очень устал.
Слова Скорфуса оживают в памяти. Услышь он тон этого «я устал», наверное, повторил бы то, что и сказал среди ландышей. Что все сложно. Чудовищно. Что до ясного ума, способного на настоящее прощение, в которое поверит тигрозубый Арфемис, далеко. И, что, может, ужаснее всего… никакой вины Эвера в этом нет. Ему нужно не понять, что жизнью я исправлю больше, чем гибелью, он это прекрасно знает. Ему нужно просто выздороветь и отдохнуть.
– Прости. – В слове нет смысла, но оно срывается с губ само, и я почти готова отнять руку.
– Не надо. – Его пальцы нежно сжимаются. – Однажды это закончится. Все заканчивается.
Однажды это закончится. Не знаю почему, но и эти слова заставляют оцепенеть, похолодеть. Впрочем, знаю. Просто я уверена: они заклятие, они молитва, они с ним с детства. Может, он еще мальчишкой повторял их на корабле хозяина – под его поцелуями и всем, что их сопровождало. Наверняка повторял и позже, в темных пещерах, глядя, как убивает и пожирает людей Монстр. И… он был прав. Все заканчивалось. Просто слишком поздно. Так будет и в этот раз?
– Тебе станет легче, если я умру. – Это не вопрос и не обещание. Скорее попытка еще с одного угла заглянуть в туманную пропасть. Найти повод для… радости?
Теперь цепенеет он, и я слышу хруст пальцев – моих, его?
– Нет, конечно. – Он говорит твердо, быстро, так, что хоть немного, но теплеют ледяные тиски на моем сердце. – Нет. Но я…
«Я боюсь». Мне не нужно этого слышать. И этот тон даже хуже звенящей ненависти в «Я устал»: столько отчаяния и… нежности. Подняв голову, повернувшись, я целую его в щеку и обнимаю второй рукой за шею. Он возвращает объятие, и так мы сидим какое-то время, пока бриз из окна не ерошит наши волосы и я не замечаю, что кожа Эвера покрылась мурашками. Я отстраняюсь. Осторожно расцепляю пальцы и отвожу ему волосы за ухо, снова разглядывая синяк.
– Помочь с ушибами? – Я бы с удовольствием прикоснулась к нему пару лишних раз, но он качает головой. В принципе, понимаю: каждому из нас после пробуждения нужно время наедине с собой, и даже жаркие игры «в медика» его не заменят. – Ладно. Тогда приводи себя в порядок и заходи за мной. Поедим в саду, там уже стало потише. Если ты, конечно, хочешь с нами…
– Да, – мигом выпаливает он. Колеблется, словно думая что-то добавить, но сжимает губы. – Сейчас приду. И… спасибо, что разбудила? Уверен, у тебя и без меня было полно дел.
Запоздало понимаю, что это у меня есть причины его благодарить. Это ведь они со Скорфусом позаботились о том, чтобы дела – и гости – не свалились мне на голову. Но Эвер явно не собирается признаваться, что приложил к этому руку: может, считает это ерундой, может, ему просто не до благодарностей от меня или от кого-либо еще. Скорее всего. Когда у тебя проблемы со сном, многие вещи теряют ценность. Лучше позаботиться о том, чтобы на столе хоть были крепкий кофе и его любимая желтая малина, и вроде я это сделала.
– Не волнуйся, я уже все знаю о доброте замковых мышей и прочих обитателей, – тихо говорю я, встаю и, махнув ему, иду к двери.
Распахиваю ее резко, нацеленная кого-нибудь поймать с поличным, но целеров либо разморила жара, либо им просто все равно, чем я занималась. Они стоят в стороне, ближе к окну, явно надеясь, что оттуда повеет ветерком. Лица блестят, один из мужчин дышит ртом, и невольно я прислушиваюсь к собственным ощущениям. Действительно… чересчур душно. Особенно после комнаты Эвера. Там холод. Этот холод я бы даже назвала пещерным, впрочем…
– Вы в порядке? – осторожно спрашиваю я солдата, дышащего ртом, и он кивает, торопливо вытянувшись в струнку, а потом еще благодарит меня за заботу. – Сходите, попейте воды, вид у вас замученный.
В дальнем закутке каждого этажа у нас тоже есть фонтанчики – не такие большие и красивые, как лебеди в атриуме, но приятные и чистые.
Солдат благодарит меня еще раз и, кивнув товарищу, направляется в нужную сторону. Я иду в свою, открываю дверь и почти вваливаюсь в покои. Уф-ф-ф… очень странно, нет, дело явно не в расположении окон. У меня тоже не как у Эвера, у меня жарко, и я чувствую эту омерзительную соленую клейкость на лбу: волосы наверняка ею пропитываются, сейчас станут сальными, некрасивыми… нет, мыть их мне только завтра.
Быстро запускаю в пряди руку, откидываю их, запираю дверь. Поворачиваюсь, чтобы хоть понять, открыто ли у меня окно, но замираю, так и не добравшись до него взглядом. Это… это…
В комнате чужая вещь – стоит на моей тумбе, блестя стеклом. Солнце легко пробирается под него, играет на зеленой подушке мха и бархате крупных черных лепестков. Высокая широкая банка, у нас такие называют флорариумами. Знакомая. Хорошо забытая. Цветок изменился за годы, что я его не видела: подрос, раздался вширь, листья стали мясистее, но спутать его ни с чем нельзя.
Мамина орхидея. Единственная ее вещь, которую отец забрал к себе в кабинет.
Как она сюда попала?
6. Черный разум, черные цветы. Эвер
– Может, ее принесли к тебе, потому что теперь за ней некому ухаживать? Было бы разумно.
Мы сгрудились вокруг стола в саду, напрочь забыв о еде. Ардон смело склонился к флорариуму почти вплотную, стучит по стеклу пальцем – словно орхидея может ему ответить. Но орхидея неподвижна, только ее лепестки легонько дрожат.
– Было бы разумно. – Орфо кивает. Она стала бледнее полотна и лихорадочно обтирает руки мокрой салфеткой – как если бы стекло, за которое она взялась, чтобы принести цветок сюда, было ядовитым. – Только моя комната была заперта изнутри. Как и всегда.
– А… – Клио задумчиво щелкает в воздухе пальцами, – лазы? Вроде того, что ты мне показывала? Неужели ни один не ведет в твою…
– Нет, конечно! – перебивает Орфо, нервно бросив салфетку на край стола. – Даже если бы они были, я бы их замуровала, мало ли кому они могли бы пригодиться. Не говоря уже о том, что папин кабинет тоже был заперт, там много важных бумаг.
– Хм, ну не сама же она пришла, правильно? – Рикус склоняется к стеклу с другой стороны от Ардона и тоже ударяет по флорариуму ногтем. Ближний цветок качается.
– Так может, и вы не сами выпали… – начинает Орфо, но отмахивается
