убил детей? И что я… я…
Тот самый Монстр. О котором так весело шутил.
Вмешивается Скорфус, не дав нам открыть рты: слетает со стола и садится Орфо на плечо.
– Тебя не ждет ничего плохого. Успокойся. – У него железный голос, а взгляд, метнувшийся по нам всем, предостерегает: «Попробуйте только сказать лишнее».
Впрочем, физальцы и не спешат высказываться. Они скорее расстроены, чем испуганы, ни на чьем лице не читается ничего похожего на «так я и знал». Рикус, очнувшись первым, встряхивает головой. Все так же молча встречается с Орфо взглядом, едва кивает ей и сосредоточенно начинает накладывать себе новую еду – салатные листья и птицу. Похоже, он действительно справляется с потрясениями именно так: лицо такое, будто он вообще ничего не услышал. Только пальцы легонько дрожат.
– Что ты сделала? – наконец все-таки спрашивает Клио, и, видя, как Орфо сжалась, отвечаю я:
– Сильно покалечила волшебством… – медлю, поняв очевидное: их ужаснет, что жертвой еще и был я, а для дополнительных ужасов не время, – одного человека. За… – и раз так, я могу смалодушничать и здесь, – преступление. Все уладилось, человек ее простил, а она простила его, а перед этим он понес наказание, вот только…
…Вот только нечеловеческая его часть считает, что лучше бы принцесса Каператис все же умерла. Или? Я дал Орфо время, но теперь оно нужно мне самому, ведь я снова чувствую приближение их – голосов, чувствую ознобом по спине и невольно сутулю плечи. Нет, нет… Монстр. Монстр, думал, спрятался? Замолкаю, стараясь дышать глубже, а Орфо, наконец собравшаяся, перехватывает непроизнесенные слова, так твердо, как только может:
– Вот только этому человеку очень тяжело, он не оправился до конца после того, что я с ним сделала, он… болен. – Она старается смотреть только на Клио; голос снова звенит, и все внутри меня сжимается. – То преступление было… в общем, случилось не из-за злости. Он очень добрый, милосердный, но когда ты скорее руины тебя, и ты понимаешь, что до конца твои раны и душа никогда не заживут, и ты знаешь, кто в этом виноват…
Она прокашливается, все же сбившись, запутавшись. Я не должен смотреть на нее. Тоже. Не должен, не должен, не… Под столом я опускаю руку рядом с ее рукой. И накрываю ладонь, холодную, кажущуюся сейчас очень хрупкой. Голоса требуют сдавить до хруста. Я сжимаю нежно, надеясь, что ей станет легче.
– Какой ужас! – Рикус смотрит в свою тарелку и все-таки не ест. Потирает шрам, сначала небрежно, потом яростно, будто тот вдруг зачесался. Я запоздало понимаю: скорее всего, ему очень отозвалось то, что он услышал. – Ужас, Орфо. Руинам… руинам сложно отстраиваться. И прощать. Да помогут тебе… да помогут вам боги.
– Как мило. А ваше-то решение в силе? – Тон Скорфуса насмешливый, но все же напряженный. – Или грешникам никакой помощи не будет?
– Да, – не колеблясь отвечает Ардон, а Клио быстро кивает. – Мы будем за всем смотреть. Коронации никто не помешает, Орфо никто не повредит. Что было, то было.
Скорфус довольно урчит и перебирается на его плечо.
– Пирожок!
Меня не впервые передергивает. Орфо ревниво морщит нос, но даже хихикает. Кажется, она приободрилась, от моего ли пожатия или от реакции ребят. Теперь уже Клио треплет ее по плечу.
– Если, конечно, враг не стоит слишком высоко, например среди ваших целеров… – и все-таки Рикус это говорит, старательно не смотря на меня. – Мне, повторюсь, не нравится этот ваш Илфокион, и я бы запер его где-то, пока все не кончится.
– Да что тебе постоянно кто-то не нравится? – фыркает в пустоту Скорфус.
– Подумаю, – к моей досаде, тихо отзывается Орфо. Я качаю головой.
– Если думать так, то запереть лучше всех, кроме тебя. Вредить может кто угодно.
– О нет, – устало откликается она, и дрожь от ее руки словно прошивает мою ладонь. – Меня надо запереть первой. Сильнее не вредит никто.
– Да что ты… где твоя бодрость, за которую мы тебя полюбили? – возмущается Рикус.
Клио с шипением пихает его, Ардон называет дураком. Они начинают препираться, Орфо невольно вливается в эту перебранку, неловко шутя о том, что чем ближе смерть, тем больше она похожа на унылую раздавленную медузу. Ее ладонь все еще под моей. Я ловлю себя на порыве – легко потянуть ее вверх, к себе, и поцеловать. Спохватываюсь: глупость. Не то чтобы мне хотелось скрыть происходящее между нами, не то чтобы в тайнах был смысл – время уходит, и возможно, нам обоим будет тем легче, чем открытее мы станем играть. С другой стороны… мы не знаем, что нас ждет. Не знаем – но если Орфо погибнет, я не буду молчать. Расскажу, что это моя вина, мое… сердце? Сердце. Которому не хватило мужества до конца, искренне простить ту, кого я… я…
«Ты был с ней. Но она мертва». Вот что они все точно скажут мне, если я поцелую ей руку сейчас. И будут правы.
Сжимая губы, понимая, что слова ребят звучат смутным гомоном, я просто сижу. Мой взгляд скользит по ярким ломтям овощей, по подрумяненным птичьим грудкам, по золотистой корочке свежего хлеба и желтой малине. Я вижу и кофе – как вовремя. Если Скорфус не прикончил еще все сливки, нужно налить себе; может, я взбодрюсь, сосредоточусь, смогу наконец сказать что-то, что действительно вернет нам присутствие духа? На этой мысли я двигаю к себе пустую чашу, стоявшую возле флорариума. Тут же приходится отдернуть кисть: на кончиках пальцев остается что-то вроде… слизи? Или влажной паутины? Вглядываюсь.
Ножка чаши черная, эта чернота расползлась уже по трети стола. От замершей под стеклом орхидеи, с которой тоже что-то не то.
Она черная и осклизлая вся – лепестки, стебель, листья, мох. Чернота, кажется, вытекает там, где стеклянный купол стыкуется с дном из тоненькой каменной пластинки, – и продолжает шириться. Легче всего она забирается на еду: уже почернели блюдо с перепелиными яйцами, блюдо с креветками, блюдо с апельсинами и грушами. Черные разводы похожи на щупальца, и их хватит, чтобы пробраться всюду. Древесина покрывается грязно-серым пушком плесени.
Ребята тем временем продолжают говорить – уже о чем-то другом. На лице Рикуса играет улыбка, когда он берет свою чашу, шумно прихлебывает из нее и черный сгусток остается на губах – а потом головастиком скользит в рот. Рикус ничего не замечает, заедает его такой же черной ягодой винограда. Смотрит на меня. Вопросительно потирает курчавую макушку.
– Что?
Он не видит. Как и остальные. Как Клио, левую руку которой обвило особенно
