Я стояла, окаменев, не в силах обернуться. Тяжело дышала, вцепилась в ремешок сумки. Только не это. Хотя… Невозможно играть в бесконечные догонялки — у меня просто не хватит сил, если он не захочет остановиться. Лучше объясниться. Это лучшее — объясниться. Спокойно и внятно донести свою позиция. Дать понять, что не нужно меня преследовать.
Я собрала волю в кулак и повернулась. Склонила голову в знак приветствия, но руки не подала, не хотела, чтобы он касался меня.
— Господин аль-Зарах.
Он снова был в черном костюме. Национальный колорит подчеркивали лишь неизменно черненые глаза и бриллианты в ушах.
— Для вас Аскар, прекрасная Амани.
Он уже знакомым жестом коснулся лба, губ, груди и прожигал меня взглядом. Какие же черные, бездонные у них глаза. Еще немного, и я услышу, как шипит обожженная кожа, почувствую волдыри, будто меня вертят над раскаленной жаровней, как грешника в старых наивных представлениях ада. Меня раздражала собачья кличка, которой он меня наградил, но я решила не заострять. Это лишний повод.
Он вскинул руку, давая понять, что приглашает меня пройти за ним, но я покачала головой:
— Это лишнее, господин аль-Зарах. Я лишь хотела сказать, что возвращаю ваш подарок, потому что не могу его принять при всем желании. У меня есть свои обязательства.
— Вам не понравилось? — он помрачнел, нега в глазах сменилась каменной твердостью.
— У вас безупречный вкус. Но это недопустимо, — я покачала головой.
— Я настаиваю, — он указал в сторону пустующей зоны отдыха под сенью огромных живых пальм. Его лицо красноречиво говорило о том, что он не потерпит возражений.
Я нехотя последовала за ним, опустилась в кресло. Тут же подбежал тахилец в традиционном бурнусе, с подносом. Кофе. Если еще выпью кофе — сердце просто не выдержит, оно и так колотилось, как безумное. Но отказаться еще и от кофе…
Я приняла чашку и едва коснулась губами горькой черной жижи. Хотелось просто холодной воды с кислинкой лимона. Аль-Зарах неприкрыто наблюдал за тем, как я пью. О нет, в этом взгляде не было никакой двусмысленности, он и не пытался что-либо изобразить. Он хотел меня. Неприкрыто, жгуче, будто имел на это полное право. Мне будто передавалось его напряжение, скребло внутри, вызывая противоречивые чувства. Его прямота льстила. Как любой женщине, которой дают понять, что она желанна. Но… Если бы так смотрел Фирел… О, да, безумная мысль. Я невольно усмехнулась, не подумав, как аль-Зарах может расценить эту мелочь.
Он помрачнел:
— Как вы посмели вернуть мой подарок?
Я едва не захлебнулась. Посмела? Сейчас страх и неловкость сменялись возмущением. Неужели он принимает меня за одну из своих безвольных закутанных женщин? Это та ситуация, когда такт и нежелание обострить конфликт принимается за слабость. Обычно такое восприятие — удел дураков. Это метод Муравейника. Но в аль-Зарахе говорил лишь конфликт менталитетов. Я женщина, и я красива — в этом моя беда. Все женщины для него одинаковы: что единоверки, что иностранки. Всего лишь бесправные женщины.
Я отставила чашку, чтобы ненароком не облиться:
— Потому что это мое решение. Ваш подарок ставит меня в неловкое положение. Я уже говорила. Это недопустимо.
Женщина в его стране, скорее имущество, чем человек. Красивая безотказная кукла, которая греет постель господина по кивку головы и с готовностью и благодарностью получает побои, если господин не доволен. Женщины не имеют голоса, не имеют права на образование, не могут никому наследовать. Они не могут даже развестись — это привилегия мужчин. Но тогда эти бедные женщины никогда не увидят своих детей. По меркам цивилизованного общества это дикость и бесконечный кошмар. Все же находятся иностранки, которые добровольно отрекаются от свободы ради страстных черноглазых красавцев. Даже принимают их веру. Думаю, потом их участь незавидна. В Центре никогда не говорили о тех, кто вернулся. Никогда. Очень надеюсь, что Кейт до такого не докатится. Не забуду, как она таяла под взглядом Джафара.
Аль-Зарах не сводил с меня глаз:
— Мои подарки не могут ставить в неловкое положение. Тем более женщин. И ваше решение ничего не значит. Здесь важно мое решение.
Это переходило всякие границы — он не у себя дома. Да, я должна быть тактичной и дипломатичной, но этот человек не понимал слов, не понимал вежливости.
— Ваше превосходительство, смею напомнить, что я гражданка Альянса, состоящая на государственной службе. У нас иные порядки.
— Ваши порядки — ваш большой недостаток. В такой стране никогда не будет процветания. Женщины не должны иметь столько свобод. Ты всего лишь женщина. Женщина, которую я хочу, — он подался вперед. — Ты должна быть счастлива. Это честь для тебя.
Я просто задохнулась от возмущения. Вытаращила глаза, приоткрыла рот, не зная что сказать. Это было недопустимо, возмутительно. Я должна была немедленно уходить, но не могла подняться, чувствовала, что ноги не удержат. Его слова — закостенелый архаичный бред, но в них было столько силы, столько уверенности. Он будто гипнотизировал меня этим напором. Я будто уменьшалась на глазах, становилась ничтожнее, безвольнее.
Аль-Зарах лишь усмехнулся:
— Видишь, прекрасная Амани, тебе нечего возразить. Значит, я прав. Ты сама понимаешь, что я прав.
Я покачала головой:
— Вы не правы, Аскар-хан. Это возмутительно.
— Я получаю все, что хочу, моя красавица. В своей стране, и в любой другой. Ты мнишь себя свободной, но я покажу тебе, что это не так. Свобода — это условность, которой тебя обманывают, и красивое название. Ваша свобода — миф.
— У вас неверные представления о свободе.
Зарах лишь сверкнул зубами:
— Ты наденешь эти бриллианты. В знак того, что покорилась.
Я твердо покачала головой:
— Это невозможно. Очень надеюсь, что вы меня услышали, господин аль-Зарах.
Я поднялась и, не чувствуя ног, вышла из отеля, каждое мгновение опасаясь, что меня вернут.
19
Не помню, как я вышла на улицу. Помню лишь отчаянный стук сердца и слабость, близкую к обмороку. Я оказалась не готова к такому напору, к такой прямоте. Считать ли слова аль-Зараха угрозой? Я покачала головой: я гражданка Альянса — он бессилен. Пусть возвращается домой и командует своими замотанными женщинами. Наверняка, у него целый гарем. Десятки? Сотни?
Я просто остановилась посреди парка, чтобы подышать. Глубоко, шумно, полной грудью. Сейчас он захотел меня, но завтра забудет, увидев другую красавицу. Возможно, более сговорчивую. Даже если бы аль-Зарах предложил единым махом решить все мои проблемы, оградить от всего — я бы никогда не согласилась. Никогда. Ни за какие обещания и богатства. Нет богатств, способных оправдать такое отношение к женщине. Консервативные мудрецы Тахила и по сей день считают, что у женщин нет души. За столетия мало что изменилось. В цивилизованном обществе подобное невозможно.
Но как он смотрел… Это околдует любую. Эта магия в их горячей крови, в их нагретых солнцем песках. В их жестах, в их словах. Но все обман: красивые обещания скрывали ужасную реальность, в которой женщина была всего лишь вещью. Говорят, в Тахиле все еще процветает работорговля. Негласно. Но людей по-прежнему покупают и продают, как сотни лет назад. Как скот.
Я купила стаканчик мятного лимонада из летучего автомата и выпила залпом, заглатывая крошку колотого льда. Будто нырнула в холодную воду. Так стало лучше. Больше не хочу думать об аль-Зарахе. Пусть катится к черту вместе со своей моралью. Одна проблема решена, но отвратительно было осознавать, что она не единственная. Зарах и его проклятый подарок смешали все мысли, но вопросы оставались. Много неприятных вопросов.
Утром я безоговорочно поверила словам Мартинеса, испытала такое облегчение, что о многом забыла. Но забыть — еще не значит решить. Он утверждал, что грабителей спугнули… Пусть так. Странным казалось другое: у них было время и желание вспороть постель, что само по себе бред, но не хватило мозгов выгрести драгоценности в хлипком незапертом ящичке туалетного столика. На это ушло бы меньше минуты… Драгоценности департамента подлежат описи, и не обнаружилось ни единой пропажи. Мартинес сказал, что ограбили квартиру этажом выше… Что же забрали там, если их не интересовали драгоценности?
