– Так я тебе говорю, не тушуйся. Оно чем детишек больше, тем лучше. Я вот…
– Да уж, ты, – не сдержавшись, бросил Вадим и тут же пожалел о своих словах. – Прости, батя.
– Чего там. А с женой-то у вас, чать, детки имеются?
– …Есть. Сын Сережа.
– Сережка, – умильно повторил Акатов-старший. – Я вот гостинца ему захватил… Так он, поди-ка, на карамельки и глядеть не захочет.
– Отчего же, – возразил Вадим Борисович, в ужасе уставившись на слипшиеся в бесформенный ком подушечки, которые отец горкой вывалил на стол из бумажного фунтика. – Только его нет сейчас… С матерью гулять пошел, в парк.
– В парк, ишь ты, – снова умилился невесть чему Борис Иванович. – Вот приехали бы ко мне весной, небось лучше парка. Дачи покупать не надо! Сад свой, лес рядом, речка. На рыбалку, ранехонько… А грибы пойдут!..
– Посмотрим, – кивнул сын.
Повисло неловкое молчание.
– Мне уж скоро идти пора, а то на электричку не поспею, – промямлил Борис Иванович.
Вадим встал и вышел, но вернулся быстро и сунул отцу в руку плотный сверток. Борис Иванович заскорузлым ногтем царапнул газетную бумагу и смутился, засуетясь, сразу став меньше ростом.
– Чего ж так много… Я ведь так, по-родственному только, навестить…
– Бери, бери, батя, – с некоторым облегчением произнес Вадим Борисович. – Давай-ка на посошок. Да не бойся, не опоздаешь на свою электричку. Поймаем бомбилу, мигом домчит…
Прощание, как часто бывает, вышло гораздо более прочувствованным, чем встреча. Тещенька вообще отличилась – вытащила в прихожую огромный баул и заявила, приветливо улыбаясь:
– Вот, Борис Иванович, не побрезгуйте, бога ради. Я вам собрала кое-что из вещей Вадима и от мужа моего кое-что… Тут пальто, костюм, рубашки. Есть вещи еще хорошие, есть неприглядные, но крепкие, так в деревне форсить не перед кем, верно? Ботинки есть добротные, не знаю, подойдут ли.
– Это так дело! – обрадовался отец. – Вот спасибочки! А то я все в кирзачах, аж ноги преют…
Вадим покосился на тещу недоверчиво, но вдруг постиг причину такого ее доброхотства. Награждать поношенным платьем бедных родственников, а также крепостных и прочую дворню – это же вполне в ее стиле! Ба-арыня! Внезапно он ощутил такой прилив классовой ненависти к Римме, что даже виски сжало, но скоро прошло.
– Ну уж, и вы к нам пожалуйте в свой черед, – объявил отец. – В Акатовке-то у нас весной одна грязища по самые эти самые, а вот летом благода-ать! Выйдешь, бывало, на берег – итить твою печенку, красота-то какая!
Они курили у самого подъезда, будто переступив какую-то незримую границу, и вдруг откуда ни возьмись – Анна с Сережкой.
– Папа, ты куда уходишь? – с удивлением спросил мальчик, рассматривая незнакомца.
– Это вот и есть, значит, Серега, – обрадовался Борис Иванович и потрепал внука по плечу. – Я б его и на улице узнал. Ишь, глазищи! Наши глаза, акатовские… Ну, давай, внучек, бывай здоров, расти большой, не будь лапшой. Я еще приеду, закорешимся с тобой… На рыбалку-то ходил когда-нибудь? Приеду… И ты ко мне, смотри, приезжай.
Все вместе проводили Бориса Ивановича и вместе отправились домой. Вечер был тихий, только звонко падала капель. «Огород скоро копать», – невольно подумал вдруг Вадим, тряхнул головой и рассмеялся.
– Ты что? – спросила Анна. Она сегодня была в хорошем расположении духа и особенно красива в новом светло-сером пальто.
– Идем домой. Приятно идти домой.
– А это кто был? – осторожно спросил Сережа. Он помалкивал все это время, будто что-то обдумывая.
– Это твой дедушка.
– Так ведь дедушка же умер…
Владимир Борисович даже споткнулся. Вот черт – неужели он когда-то соврал семье, что его отец скончался, и сам забыл об этом? Но сообразил – Сережа имеет в виду единственного до нынешнего дня знакомого ему дедушку, покойного батюшку Риммы Сергеевны, в честь которого и назвали мальчика. Он видел множество фотографий – начиная с тех, где Сергей Гордеев изображен в виде наголо бритого бутуза в косоворотке, и заканчивая изображениями представительного мужчины с медалями на молодецки выпяченной груди.
– Нет. Умер другой дедушка. А это приезжал мой папа, понимаешь?
Сережа совершенно по-взрослому покосился на отца.
– Он приехал потому, что соскучился?
– Да.
– А еще приедет? – спросил Сережа.
– Не знаю. Наверное. Или мы к нему приедем. Ты хотел бы поехать летом в деревню?
– Мне кажется, мы не поедем, – по-взрослому вздохнул мальчик.
Придя домой, Сережа обнаружил на кухонном столе бумажный кулек с карамельками.
– А это откуда? – поинтересовался он, рассматривая конфеты – зеленые и розовые подушечки.
– Это твой дедушка тебе гостинец принес, – усмехнулся Вадим Борисович. – Да тебе, брат, такие карамельки в диковинку… А я в детстве только их и знал.
Он унес кулек и спрятал его в свой письменный стол. А потом, пока женщины возились на кухне, а сын смотрел по телевизору старые выпуски «Ну, погоди!», Вадим закрылся в кабинете, достал из пакета подушечку и сунул в рот. Покалывают язык крупицы сахара, липкая сладость, запах черносмородинового экстракта…
Припомнилось вдруг – мать собирает на стол немудрящий ужин, а отец возвращается, припозднившись, и уж по тому, как старательно он разувается, устраивает грязные сапоги в уголке, как откашливается, и по тому, какие устало-неприязненные взгляды бросает на него мать, Вадик понимает – батя выпимши. Батя не спешит идти к столу, он подмигивает сыну, шарит в кармане ватника и достает горсть разноцветных конфет-подушечек. Кое-где на них поналипли хлебные и табачные крошки, но вкус-то от этого всяко хуже не стал!
– Купил в сельпе, – шепчет батя, дыша сыну в лицо самогонкой и луком. – Тш-ш-ш, мамке не говори!
Но мать все сама видит, и на ее круглом, румяном лице появляется тень улыбки. Она мучительно нежно, сама удивляясь этой нежности, любит своего младшего сына, «поскребыша» своего, и то, что муж, пусть даже непутевый и вечно пьяненький, не забыл про него, купил ему конфет, согревает ей душу.
Вадим Борисович жует конфету, и даже не чувствует, что по его лицу текут слезы. Внезапно он вспоминает, что отдал отцу деньги, предназначенные на именинный подарок жене. У него заведено дарить Анне драгоценности, она ждет, а свободных денег уж не осталось. Делать нечего, она получит брошь с камеей – старинную, драгоценную, теткину.
И когда глаза жены сверкнули, как алмазы, когда она горячо обняла его за шею, не отводя взгляда от подарка, Акатов ощутил даже что-то вроде благодарности к отцу. Впрочем, он скоро о нем позабыл.
В доме после визита деревенского родственника остался витать запах крепкого табака. Проходя коридором, Римма чувствовала этот запах, и у нее вздрагивали тонкие ноздри, вздрагивало и что-то в душе. Много, много воспоминаний разбудил этот мужественный запах… Алексей тоже курил дешевые папиросы без фильтра и, бывало, говорил роптавшей жене:
