вижу, что он рябит и серебрится, а если постараться, через него можно рассмотреть песок и скалы. Услышав наши шаги, он медленно поднимает голову, знакомым живым жестом отбрасывает прядь с лица. Он не изменился. Он такой, каким был незадолго до болезни. Красивый, погруженный в себя и кривящий губы в вечной нервной улыбке. Улыбке, как бы спрашивающей: «Я достаточно хорош? А теперь? А так?»
– Я скучал. – Голос Лина похож на ветер или на шорох песка. – Привет, малыш.
Я не могу заговорить, я отвожу взгляд, мечусь им по всему, кроме него. Я смотрю на отвесную скалу, на место, где, теряя сознание, заметила полный алого света шрам. Пока я была без чувств, он разросся – видимо, когда вернулся Эвер? Сейчас это не шрам, а огромное окно, в котором дрожит и клубится теплое марево цвета гранатовых зерен. Окно сужается плавно, лениво, а из него по песку тянется тонкая-тонкая нить, доходящая до моего брата и теряющаяся между его лопаток. Больше ни к кому нитей нет. Я сдавленно выдыхаю и закрываю глаза.
Эвер заговаривает с ним, но за шумом в ушах я не могу разобрать слов. Лин очень тихо отвечает – а может, просто говорит о том, что важно для него.
– Мне очень жаль, Эвер. Мне очень стыдно. За все. А мать с дедом, они… я… они ведь звали меня, звали тоже, с самого начала, но я…
Я сжимаю кулак. Гранатовые зерна, которые дал мне Эвер, мнутся, и это возвращает меня к реальности. Так нельзя. Плод из священного – или как назвать все принадлежащее Подземью? – сада слишком ценен, каждое зерно в нем могло бы спасти чью-то жизнь.
– Здравствуй, Лин. – Свой голос, тоже глухой и насмешливо-горький, я едва узнаю. – Кажется, у нас совершенно ненормальная семья. Три человека сразу решили, что могут пренебречь перерождением.
А ты, ты? Если ты такой хороший, почему ты торчал там? Почему сейчас торчишь тут?
– Ты мне не рада. – Открыв глаза, я режусь об его улыбку. И киваю, понимая, что не могу да и не хочу врать. – Я тебя немного утешу… два. Я пойду дальше. Теперь я могу это сделать со спокойным сердцем, вас никто не тронет.
Я все-таки опускаюсь с ним рядом, когда опускается Эвер, – хотя мне требуется усилие. Стараясь собраться, ища, на что отвлечься, протягиваю Ардону уцелевшее зерно на ладони. Меня пугает, что все это время он молчал. Я могу себе представить, что он пережил, пытаясь выполнить свое предназначение. Ту его часть, которой всегда боялся и в возможность которой, уверена, никогда по-настоящему не верил. Защищая не Клио. Защищая других от нее. Наверное, жалость читается в моих глазах, потому что, сорвавшись и быстро заморгав, он шепчет:
– Боги… боги, я ее чуть не убил. И я был готов. Это… убивать, оказывается, так просто.
Клио дышит, но чудовищный след его руки темнеет на ее шее. Сам Ардон дрожит, и это делает его величественную фигуру такой… хрупкой, он кажется намного младше, чем есть. Я спохватываюсь: а ведь он, как бы жутко и мрачно ни выглядел с этими татуировками, и есть… он не так чтобы взрослый. Ему шестнадцать или около того. Как мне. Так ли удивительно, что ему еще не приходилось никого убивать? Возможно, даже сама Клио с ее историями о раненых солдатах знает про смерть больше, чем он, всю жизнь честно, но мирно несший при ней службу.
Он гладит Клио по волосам, но смотрит сквозь нее – может, прокручивая в голове все, что она вытворяла, пока была одержимой. Зерно на моей ладони он тоже окидывает бессмысленным взглядом; понимает, только когда я подношу руку к самым его губам.
– Оно исцелит твои раны.
Молча качает головой: не исцелит. Отказывается есть. Насколько ему плохо, если он равнодушно смотрит и на плод из священного сада, и даже на парня-призрака, замершего в полушаге? Я беспомощно переглядываюсь с Эвером, гадая, как тактично спросить или незаметно проверить, не сошел ли Ардон с ума. Но у того о такте в таких вопросах свое, чисто медицинское представление: вздохнув, он быстро и громко щелкает перед лицом Ардона пальцами. Тот наконец реагирует: устало, совсем чуть-чуть поднимает одну бровь.
– Ардон, ты делал то, что должен был, – тихо, ровно говорит Эвер, поймав его взгляд. – Как и все мы. Да, она пострадала, но намного меньше, чем могла. А главное, никто не погиб.
– Она не жаловалась… – шепчет Ардон, словно что-то отрицая. Отрицая явь. – Что слышит что-то, что чего-то не помнит, что ее преследуют какие-нибудь духи. Но как она плакала из-за Плиниуса – будто чувствовала…
«Я этого не делала». Она действительно выдыхала это с отчаянием, несколько раз, как молитву. Будто убеждая и саму себя тоже. Вряд ли это Истабрулл говорил ее губами. Таким было ее слабое, последнее сопротивление. Сопротивление из ледяного саркофага, которого она даже не замечала, пока не захлопнулась крышка.
– Это сложно заметить вовремя, – подает голос Лин, и Ардон, вздрогнув, впервые смотрит прямо на него, смотрит долго и пристально. – Бессонные Души начинают с того, что как бы… сливаются раз за разом с телом, сливаются, на короткие секунды облекая его в свою мертвую плоть, заставляя свыкнуться со своим присутствием. Увидеть их могут только подземцы и боги, остальные разве что чувствуют: жар, холод, тяжесть…
– Тяжесть и жар. – Скорее всего, Ардон вспоминает, как висел на краю башенного окна, дергает плечами. – Так это они пытались добраться до нас, чтобы Клио осталась беззащитной. Или… или проверить, не вселиться ли потом в кого-то из нас?
Эвер кивает. Судя по тому, как застывают на пару секунд его глаза, и ему есть что вспомнить.
– Почему ты не предупредил, если так переживал, Лин, и если так много знаешь? – тихо вмешиваюсь я, вспомнив, что еще он сказал. – Если уверяешь, будто не уходил из-за нас?
Он медленно, словно тоже с усилием, поворачивает ко мне голову, но больше я не прячусь. И пусть я сама не знаю, зачем пытаюсь укорить его, хотя должна корить все-таки себя. Почти не сомневаюсь: у Лина есть ответ. Я не поймаю его на лжи, он не лжет: то, как он украдкой смотрит на Эвера, да и сейчас на саму меня, – словно побитый пес, ждущий от нас криков и проклятий, – выдает его с головой. Но я вижу: от вопроса ему нелегко. И ответ оказывается нелегким для меня. Намного более жгучим, чем я могла бы ожидать.
– Почему? Потому что меня тут не было. –
