Она не сочеталась со всей этой роскошью, как не подходят мечу богатые, золотой
бахромой украшенные ножны из чистого шёлка. Не помню, была ли она красива.
Наверное, уже тогда была, но я не заметил. Меня взволновало не это – я не смог бы
передать тогда, да и сейчас тоже, словами, но меня поразила её неявная, не внешняя
чистота – словно дабитский кинжал среди железных подделок на стене оружейной, словно
молитва Матери, словно солнечный луч, выбившийся из-за горизонта на рассвете. Нечему
удивляться, что я ни на мгновение не усомнился, что она не человек, а не земное, чудесное
видение. Богиня.
Её чистота особенно чётко ощущалась на контрасте с двумя расфуфыренными девицами,
похожими на самоварных баб больше, чем на леди. Они воронами кружили вокруг и
примерно также периодически каркали что-то на высоком мальтийском, морща длинные
носы и кривя тонкие, совершенно одинаковые у обеих губы.
У меня в руках было блюдо с чем-то жёлтым, липким и вонючим. Его предполагалось
отнести лакеям, чтобы те подали это, кхе-кхе, угощение в беседку у фонтана, где Его
Высочество принимал гостя-графа. Чтобы, наверное, эти же расфуфыренные девицы и
сожрали – судя по шику их нарядов, «вор оны» приходились графу родственниками.
Будущие леди, наверное. И без всякого смущения доводили до слёз девочку в серебристом
платье – воплощение Великой Матери, какой я её себе представлял, разве что намного
младше.
Кощунствовали, в общем, барышни.
Испортить их роскошные платья мне хотелось даже больше, чем врезать. Так, чтобы сами
и не старались походить на стоящее перед ними воплощение чистоты и святости. В
общем, особенно не таясь, я взял с подноса сразу три жёлтых «нечто» и трясущимися от
ярости руками прицелился…
Вонючая гадость отлично смотрелась, прилипшая к их шляпкам, шалькам и огромным
вульгарным розам. Право же, даже по цвету сочеталась – обе были наряжены в ярко-
жёлтое с коричневыми оборками. Прямо даже не знаю, чем в итоге остались недовольны?
Сразу в слёзы – какие мы нежные! – ножками затопали, «крыльями»-рукавами замахали.
Получили ещё порцию липкого и перешли в стратегическое отступление, точнее в их
случае – бегство.
Я кинул им ещё вдогонку для острастки, и только тут заметил, что девочка в серебристом
стоит совсем рядом. У неё глаза были синие-синие – как почти у всех северян, но эти тогда
мне показались глазами небожителя. Такие яркие, такие синие…
И улыбалась она – робко так. Чёрный блестящий локон из причёски выбился – почему-то
очень захотелось его потрогать, погладить, может, заправить ей за ухо.
А девочка, всё улыбаясь, протянула руку к оставшемуся на подносе жёлтому-гадкому и
тихо спросила:
- Можно?
По-моему, я покраснел. Я редко краснею, не то, что некоторые – сразу в краску. И
смущаюсь вообще-то тоже редко. Но тогда мне почему-то очень захотелось провалиться
под землю и одновременно быть рядом с этой невинной чистотой на Небесах.
- Мои любимые, - аккуратно откусывая кусочек, сообщила девочка-видение. Взяла ещё,
протянула мне. – А ты? Хочешь?
Я шумно сглотнул и заворожённо взял жёлтую липкую загогулину. Даже откусил, но тут
же сплюнул.
- Гадость!
А девочка засмеялась – звонко и весело, как серебряные тарелочки в храме Матери,
отзванивающие время молитвы.
Оказывается, она жила в этом замке постоянно. Я на мгновение даже позавидовал принцу
– вот эти богачи, а! Всё им можно, даже небожителей у себя селить.
Она щебетала и щебетала – в основном всё про принца, глядя на меня сияющими синими
глазищами. И улыбалась – не как накрашенные девки с Оградной улицы, и не как только
что улетевшие «вороны», а как статуя Великой Матери в храме – немного удивлённо, чуть
грустно и с тихой, неявной радостью. И смотрела, кстати, почти также. Клянусь Яростным
Ворием, никогда-никогда мне до этого даже в голову не могло прийти, что такие, как она, взаправду существуют.
Мне рядом с ней даже находиться было стыдно – такая она казалась чистая и ясная.
Настоящая. А с меня только что с кровью смывали вшей с блохами и здоровенный и синяк
на скуле от скалки поварихи закрашивали.
Но смотреть же никто не запрещал – и я, раскрыв рот, восторженно пялился, почти не
слушая, о чём это чудо Небес щебечет. Пока «чудо» не вскочило на ноги, путаясь в
длинных юбках и, схватив меня за руку, попыталось утащить в ту самую беседку у
фонтана, куда должны были отправиться лакеи с блюдом. Хотела познакомить с принцем.
Чтобы играли вместе. Я ей, оказывается, понравился. И принцу тоже обязан понравиться, вот. Блаженная.
Я не говорил на высоком мальтийском, но попытался объяснить небожительнице, как
умел, что, может, у них там, на Небесах, принцы с сиротами и возятся, а у нас только
прикладываются к нюхательной соли и слуг зовут – выкинуть мразь за ворота.
Как ни странно, но мой «мусорный» акцент девочка поняла. Но ни слову не поверила.
Пришлось вырвать руку – всё равно касаться её нельзя было, нельзя, святотатство! – и
объяснить уже искренне, что произойдёт, когда её «добрый» принц меня увидит.
Девочка распахнула глазищи.
- Нет! Ты не понимаешь! Мой принц не такой! Он добрый, он великодушный, он…
настоящий! Ты просто не понимаешь!
Я сорвался. Ужасно, ужасно стыдно потом было перед ней – не заслуживала она
грубостей, не должна была их слышать. Небеса Небесами, это и правильно, такие, как она, там жить и должны, и думать, естественно, соответствующе: что все люди, мол, братья, и
все принцы – добрые (ага, как же).
- Может, я и не такой умный, но я точно знаю, что если тебе улыбаются, то потом
обязательно пнут. И ты, ты дура, если это не понимаешь, - что-то в этом роде. Долго потом
в голове прокручивал, и всё не знал, куда себя деть от стыда.
Я ожидал, что она уйдёт. Исчезнет после этих слов в облачке дыма – как явление Матери
Святому Иорониму.
Но она только перестала блаженно улыбаться. Нахмурилась, прищурилась – и хвать меня
за руку.
- Сейчас сам убедишься, - и тащит меня к беседке.
Я настолько опешил, что даже руку вырвал не сразу. Да тоже неудачно – царапнул её или
сжал сильно – она же тоненькая была вся, хрупкая, как ветер-то не уносил? Богиня
вскрикнула, глянула на меня укоризненно и, схватив крепче, упрямо толкнула к
