отец?.. — раздвигала усмешка тонкие губы деда.
Я кралась в свои покои, боясь быть замеченной, стремясь оказаться дальше от двоих ненавидящих друг друга мужчин.
Да, порой случалось похищать чужие тайны. Но я не считала себя воровкой, ведь не торговала и не хвалилась ими, лишь запирала в шкатулку памяти.
Я разгадала их ненависть. Но ещё не настало время постичь её причину.
Риаг Гвинфор ненадолго задерживался под негостеприимным отцовским кровом, где, верно, и хлеб казался ему чёрствым, и питьё из отцовых рук — отравой.
Всякий раз мечтала, что дед поднимет меня сильными руками, посадит перед собой в седло и увезёт в замок, чьи стены помнят первый матушкин крик, и детские забавы, и девичьи грёзы…
Что таила она в душе, покидая отчий кров, чтобы женою войти в новый дом?
Радостное нетерпение перед встречей с любимым, желание отныне и навечно принадлежать ему одному?
Или тревожную тоску, порождённую страхом неизведанного, — что-то станется с нею вдали от отцовой защиты, кого обретёт она в чужаке, во власть которого отдана?
Или же сердце её, не ведающее тревог, билось ровно, и она, сидя на спине белогривой кобылицы, равнодушно провожала взглядом верещатники и отлогие распадки, безо всякого протеста покоряясь отцовской воле?
Я не могла верить, что риаг Гвинфор отдал любимую дочь против её желания…
Могла ли матушка предполагать, что уготовила ей судьба?..
Разумеется, мечте моей не дано было исполниться.
Я приучила себя сдерживать слёзы, глядя из оконца вслед веренице всадников, тающей в тумане меж высоких холмов.
Не следует желать несбыточного.
Нет хуже безразличия.
Тогда я думала так.
По мере того, как я взрослела, мой мир всё более терял в размерах; и то, что оставалось за его пределами, подёргивалось дымкой недосягаемости, пока, наконец, словно переставало существовать вовсе. Точно волшебник сжимал его границы: сперва до черты солнечного редколесья за пашнями, затем до замковых ворот и, наконец, до дверей моей опочивальни и нескольких примыкающих к ней помещений. Но в том не было ничего сказочного. Для этого хватило земной и понятной власти отца.
… Спустя ещё четыре года отец посулит талантливому мастеру-кузнецу щедрую плату за изготовление особого замк`а. Умелец преподнёс мудрёное устройство в дар: поостерёгся просить награды за труды. В народе силён был страх перед ард-риагом Остином.
Отец приказал навесить тот замок на двери моей опочивальни… Уходя, он запирал дверь — снаружи. Его визиты я угадывала, как узница — приход тюремщика, — по скрежету проворачиваемого ключа. Замок исправно смазывали маслом, но я отчётливо слышала, как приходят в движение внутренности хитрого механизма. Но, может статься, и убедила себя в этом, обладая своенравным воображением, каковое, впрочем, немало скрашивало моё заточение. А, может, и нет, ведь слух у меня и впрямь тонкий…
Нет, я не стала героиней злой сказки о мучимой жестоким родителем дочери.
Со мною сбылось иное предание, но про то позже. Всему свой черёд.
А пока советники убедили отца ввести в дом молодую супругу, с тем чтобы она подарила ард-риагу сына — и наследника. Ведь я, женщина, была годна лишь на то, чтоб укрепить связь между туатами, издревле и поныне пребывающими во вражде и порою не могущими объединиться даже перед лицом общего врага.
Вышли сроки — установленные и мыслимые, — отданные на откуп скорби. Даже и враги не упрекнули б отца в неверности умершей жене. Десять лет и девять зим минуло с того дня, как тело её обрело последний приют в святой земле ближайшей обители.
Говорят, отец обнимал мёртвую жену и кричал монахам, что не позволит им отнять у него Гвинейру, замуровать её под плитой, во мраке и холоде…
Говорят, отец обезумел от горя…
Никого не узнавая, он грозил спутникам, устрашённым, столпившимся поодаль монахам… Даже небу. И был способен убить любого — ни за что, только чтоб выплеснуть хоть малую толику боли.
Лишь отмеченному сединами и святостью настоятелю — единственному, кто нашёл в себе мужество приблизиться к ард-риагу, долгими уговорами удалось убедить отца, что Гвинейра более не его, что тело её принадлежит земле, а душа — Господу.
Говорят, отец любил мою мать любовью безумной, разрушительной. Любовью, которой мужчине не подобает любить ни единую женщину…
Отец согласился с разумными доводами ближников. Кажется, даже почти охотно… Возможно, в тот день его ещё не оставила надежда обрести пусть бледное, но подобие Гвинейры… Красивая, молодая, и не важно ни родство, ни выгоды — никто не навяжет, его выбор. Пусть не столь сильно любимая, о разумеется, нет, — на это он рассчитывать не мог. Для второй такой любви земной жизни мало.
Возможно, тогда он ещё не знал, что никто и никогда не заменит ему Гвинейру, и ей суждено остаться единственной женщиной в его судьбе, остальные лишь призраками пройдут по краю его жизни…
Итак, отец согласился… Спустя малый срок Блодвен вошла в наш дом надменной хозяйкой.
И с переменами пришло осознание, что прежняя моя жизнь была не так уж плоха.
Матушка позаботилась о том, чтоб мне не стало житья.
* * *
По первости она ещё сдерживала неприязнь к ребёнку мужа от первой жены. Даже пыталась сделать вид, будто желает заменить мне мать: ласкала, щебетала со мною о милых пустяках, делала подарки.
Но руки её были холодны, слова исходили от ума, а не от сердца… дорогие подарки не приносили радости и занимали внимание не дольше, чем того требовала вежливость.
Блодвен лелеяла меня, а сама зорко подмечала, как отнесётся к тому отец.
Как я говорила, он нечасто обращал на меня внимание. Но когда всё же вспоминал о дочери и видел рядом Блодвен в качестве любящей матери, молчал, но весь вид его изобличал недовольство.
Так, довольно скоро Блодвен решила, что ард-риагу нет дела до нелюбимой дочери, а значит, не стоит и тратить время, пытаясь понравиться мне, этим она не заслужит одобрения супруга.
Мачеха не сумела проникнуть в суть отношения отца ко мне. Нельзя винить её в этом, ошибались люди и более проницательные, знавшие нас больший срок.
В самом деле, несложно было обмануться. Трудно было ожидать от кого-нибудь подобного знания…
Так, прекратился поток объятий, ласковых слов и дорогих безделок. Какое-то время Блодвен держала себя холодно и всего-то не замечала опальную падчерицу — уже не дочь. К подобному обращению мне было не привыкать, перемены скорее порадовали, избавив от неприятного общества Блодвен и необходимости притворяться счастливой родством с нею.
Год спустя отношение её ко мне
