ведь должен же отец как-то разузнать, на что они способны, — возражала я. — Вот они и следуют его приказу, ведь он ард-риаг и заплатит им за услуги. Разве это унижение их достоинству?
— Конечно же, нет, детка. Ведь у них отродясь не было того, что можно унизить.
Высокомерные замечания старой язычницы казались несправедливыми, и брала обида за наших гостей.
Но Нимуэ настолько занимала беседа, что она даже откладывала чулок.
— Видишь ли, детка, нынешнее их племя совсем не то, что было в моё время…
Помнится, я сдавленно фыркнула, предугадывая старческое брюзжание. Молодость — волшебная пора, и, оглядываясь назад, всё в ней кажется лучше, правильней, чем было в действительности. Острые края сглаживаются временем, как морская галька — многократно набегавшей волной, а всё дурное видится несущественным за давностью лет. Потому я не восприняла суждения старушки всерьёз.
— Всегда были и останутся те, в ком течёт гнилая водица, — как можно мягче заметила я и подготовилась к долгой отповеди.
Однако, паче чаяния, нянюшка оказалась немногословна.
— В года, когда я была молоденькой девчонкой, навроде как ты теперь, не видели ничего почётного в том, чтоб уподобляться псам, прыгающим на задних лапах ради сахарной косточки, которой поманила хозяйская рука, и не распушали хвосты, точно петухи в курятнике.
И сказала совсем уж странное напоследок:
— Мне будет горько, детка, если ты не встретишь ни одного из тех, в ком настоящая кровь.
* * *
Судя по тому, что ни один из пришлых удальцов не стал моим телохранителем, отец сходился во мнении со старой нянюшкой.
Воины, которых весть о том, что ард-риаг Остин ищет защитника для дочери, приводила из совсем уж дальних краёв, задерживались не дольше, чем то диктовали законы гостеприимства.
Пусть я не вполне соглашалась с Нимуэ, понимала, что отцу нужен непременно лучший. Всё, что ни делал отец, казалось верным по определению. Выходит, среди них не было ни одного с настоящей кровью.
Что ж, в тот раз он и впрямь не ошибся, медля с выбором.
Так, за пересудами о заезжих наёмниках, пролетела пора сбора урожая. Колосья упали под серпами жнецов, с осиротелых зябнущих полей свезли на телегах увязанные снопы и навесили замки на амбары. Леса сносили непрочное праздничное убранство, облетевшее лохмотьями; откупились грибами и позднею ягодой.
Пастырь-ветер согнал с побережья туманы. В воздухе повисла густая водяная взвесь, оседавшая ржою на стали, гнилью на дереве и камне. Туман поднялся от земли, обратился тучами и пролился отвесными ливнями, затяжными, непроглядными. Однажды под утро тучи побелели и рассыпались мягкими влажными хлопьями. Снежная паутина до полудня облепила дома и деревья, заткала воздух и занавесила солнце. К вечеру полные набрякшего снега лужи подёрнулись сеточкой льда, в ту же ночь обметавшей воду плотной коркой.
Озорник-морозец, хватавший поутру за уши и носы, в несколько дней превратился в убивающее холодом чудовище. Его укусы и прикосновения когтистых лап покалечили тогда многих. Птицы замерзали на лету, звери подходили к человеческому жилью, не находя пропитания в вымерзших склепах лесов.
То была самая лютая зима на памяти старожилов здешних мест, даже Нимуэ казалась непривычно испуганной. Бормоча что-то под нос, она озабоченно выглядывала в ледяные колодцы окон, качала головой и тут же ныряла в глубь залов, к живому теплу.
Отец не поскупился и тогда. Дни и ночи горели все очаги, что только были в замке. Люди беспрепятственно собирали хворост и торф, дозволялось даже срубать на дрова деревья. Во двор выносили котлы с горячей похлёбкой и никому не отказывали в приюте. Даже и этих мер не доставало, в ту зиму умерли многие. Какие, заплутав в метели, уснули на снежных полях, обманувшись смертным теплом, какие встретились со стаей обезумевших от голода волков, кого сожгла ледяная лихорадка.
Я коротала время в ожидании весны, молясь о её скорейшем приходе и душах путников. "Пусть они найдут дорогу, — просила, заблудившись взглядом в слепой круговерти за единственным не заколоченным ставнями окном, — пускай обретут силы дойти до мирного очага".
Нимуэ жалась к очажному теплу, похожая на клубок в ворохе шерстяных платков и полудюжине надетых один поверх другого полосатых чулок.
В тревожном забытье тех дней замок наш представлялся мне живым сердцем в ледяном панцире внешнего мира — намертво выстуженного, безмолвного, грозного в своём посмертии.
Порою душу захватывала страшная фантазия, будто бы мы остались одни в целом свете, будто бы только покрытые снежной побелкою стены замка единственные сдерживают холод, сгубивший всё живое. И на лиги вокруг — снежное поле, как поле брани, люди с белыми лицами и чёрными руками, и поверх — белый полог, каким укрывают покойников.
В такие минуты мне самой не хотелось жить.
Но даже и тогда замок стряхнул с себя сонное оцепенение. Осипший от кашля пилигрим, отогрев у огня руки с посинелыми ногтями, рассказал в благодарность за чашу горячего питья, что слышал по дороге, которую уж чаял последней в жизни. Будто бы, прознав о словах ард-риага, идёт к нам воин из страны рыжих скоттов, воин, чьё имя, уж верно, слышал всякий, имеющий уши.
Джерард Полуэльф.
Никто не ведал, кто он и откуда, знали только, что среди воинов из плоти и крови нет ему соперников.
Отцу было довольно этого знания.
Наёмник ещё шёл затёртыми позёмкой дорогами, а слава летела впереди него на крыльях герольдов-воронов, и вести о нём разносили неутомимые гонцы-метели.
Вот одолел горб перевала, вот заночевал в до крыш укутанной в сугробы деревеньке, вот отправился кружить меж холмов, похожих тогда скорее на равнину.
Порою след его терялся, заметённый позёмкою.
Чтобы появиться вновь, вмёрзшим в колкий наст.
Вместе со всеми я следила за тем, как приближается к замку одинокий отчаянный путник. И вместе со всеми таила ноющее замирание, бывшее в новинку бездельнику-сердцу, когда вести о незнакомом даже наёмнике не доходили несколько дней, и привеченные странники: забывшие страх в жажде наживы торговцы и редкие менестрели, казавшиеся вовсе не от мира сего, разводили руками на расспросы о нём. И как пускалось сердце в весёлый пляс, когда какой-нибудь угрюмый торгаш, обламывая сосульки с усов, бурчал: слыхал, мол, как не слышать, идёт, что ему, нелюдю, сделается.
Я пыталась образумить проказящего в груди негодника. В самом деле, и было б с чего стучать невпопад! Джерард Полуэльф — всего лишь наёмник, пусть чуть более удачливый, чем прочие молодцы подобного пошиба. Сияние посуленного отцом золота светит ему путеводной звездой, не позволяя заплутать в метели, отогревает, отгоняет
