и меха серебряной лисицы, с алмазной сеткой на светлых волосах, — точно воплощение зимы. Она сидела прямо и недвижно и походила на мраморную женщину с надгробия. Лицо её не выражало ничего, помимо высокомерного презрения, и рядом с нею ощущался холод, точно у пролома в стене, где скалят зубы снежные волки. Она была добродетельна, моя мачеха, и несла свою добродетель, как боевое знамя на древке копья.
И я, сидящая так, что все смотрели на нас обеих и волей-неволей сравнивали, я впервые остро ощутила собственную некрасивость рядом с блистающей в своём наряде зрелой, умеющей поставить себя женщиной, от чьей ледяной красоты слезились глаза. Видела себя со стороны: заплетённые в скромную косу волосы, полудетскую хрупкость, платье — добротное и сшитое по мне, но не отличавшееся тою изысканностью, тем свойством огранять природные достоинства в оправу богатой ткани, меховой оторочки и жёсткой вышивки.
Я сидела, почти занемогшая от стыда, не рискуя поднять оробелый взгляд от нетронутого прибора. А когда наконец обрела мужество встретить насмешливое осуждение, обнаружила с немалым изумлением, что внимание присутствующих обращено на меня, и нет в нём ничего зазорного, а Блодвен всё плотней сжимает губы, отчего они вовсе обескровели, а взгляд её становится всё прямее и острей.
Отец же таил жестокую горделивую усмешку за посеребрённым ободком кубка.
Я увидела приютившуюся в уголке Нимуэ и подивилась выражению страха на её лице.
"Люди так смотрят на меня, оттого что наконец представился им случай потешить любопытство, ведь отец скопидомно прячет меня, — так я с обычной рассудительностью разрешила сомнения и тем успокоила волнение. — Мачеха же оскорблена тем, что в кои-то веки не ей одной безраздельно принадлежит внимание, без которого она чахнет, как цветок без света. Ничего: назавтра ж меня вновь запрут, и Блодвен по-прежнему останется владычествовать над их воображением. Отец же доволен тем, что я не опозорила его какой-нибудь неуместной выходкой, отвыкнув ото всякого общения, помимо общества Нимуэ".
Поведению нянюшки объяснения не нашлось, и посему я предпочла вовсе не думать об этом.
* * *
Странно было ждать в ту ночь гостей. Проклинавшим судьбу дозорным застилало глаза снегом, они тщетно вслушивались, но метель скрадывала все звуки. Оттого и не сразу они расслышали стук. А расслышав, не поверили замороченному рассудку.
С немалым трудом отодвинули они примёрзший засов, и, протирая запорошенные глаза, впустили во двор одинокого странника.
Он ступил легко, точно и не был утомлён дорогой, и метель вползла в ворота белым плащом за его плечами, и ночь скрывала лицо низко надвинутым капюшоном.
Не боявшиеся прежде ни Бога ни чёрта парни клялись и божились, что всё было именно так, как они увидели.
Не охрипшим с мороза голосом ночной гость спросил их, на свой лад переиначив отцовский титул:
— Это ли замок лорда Остина, того, что платит золотом за верность?
Не найдясь, что ответить, старший из дозорных отвёл наглеца к отцу. И вместе с тем ко всем нам.
Джерард Полуэльф — а это был, конечно же, он — прошёл по лезвию света меж зажжённых факелов, не глядя ни на кого, кроме отца.
— Не утеряли ль в силе твои слова, лорд? Дошли до меня слухи, будто ищешь ты кого-то, умеющего обращаться со сталью и распоряжаться золотом.
— Слова ард-риага не могут утерять в силе, — нахмурился отец. Дерзкие речи чужака не пришлись ему по вкусу.
— Что ж, отрадно слышать, что не зря я преодолел этот путь. — Наёмник и не думал смущаться.
— Не спеши, странник, — усмехнулся ард-риаг, — ведь я не решил ещё, доверю ль тебе дочь и золото, которого ты так жаждешь. Может статься, хлопоты твои были напрасны, и ты зазря покинул домашний уют ради тягот пути. Полагаю, ты согласишься с тем, что слухи подобны лесным пожарам, и людские пересуды и из ничтожной искры раздувают пламя. Многие говорили мне, будто Джерард Полуэльф — воин, которому нет равных, но я не верю чужим словам, а верю лишь себе и тому, что видят мои глаза. Справедливо ли это?
В самом деле, отец лишь выразил сомнение, общее для всех. Ведь многие ожидали увидеть исполина, подобного ветхозаветному Голиафу, а увидели мужчину, не столь давно разменявшего третий десяток, стройного, как ясень. Даже и в переменчивом свете волосы его были красны, точно от прикосновенья осени, а в глазах жила июньская зелень.
— Право каждого верить тому, что больше по нраву, — ответил наёмник, и моё горло сдавило от необъяснимого страха, потому как он вновь произносил не те слова, что следовало бы обращать к скорому на расправу ард-риагу. Да только откуда чужеземцу знать про то! — Что говорить о славном вожде, у которого прав больше, чем звёзд на небе.
— Что же, коль скоро ты согласен со мною, не посчитай мой приём за неучтивость.
Я не успела ничего осознать, как отец подал знак стоящим вдоль стен воинам.
Давно знавшие друг друга в мирной жизни и в бою и обученные сражаться сообща, они окружили одинокого человека слаженно и бесшумно, спеша исполнить приказ ард-риага и бросить наглеца к его ногам. Казалось, единая сила вмиг сомнёт одиночку, и так полагала не я одна, да и странно было ожидать иного исхода.
Все мы обманулись. И я, ничего не смыслящая в языке оружия девчонка, и отцовы ближники, сами воины, в первые мгновения схватки отпускавшие колкие замечания, но тотчас же замкнувшиеся в потрясённом молчании. В самом деле, было чему удивляться: разум, воинский опыт диктовал одно, но глаза видели иное.
Захожий наёмник не счёл нужным доставать оружие, — во всяком случае, мне его руки показались пусты. Отцовские воины, уязвлённые отсутствием скорой победы, накатывали на одинокого бойца, точно приливные волны, и откатывались обратно, награждённые обидными ударами, а чужак и не сдвинулся с того места, где его застало нападение, неколебимый, как прибрежный утёс, о который разбивается прибой.
С каждым разом атаки становились всё более беспорядочными, усталость, которой, похоже, не знал чужак, одолевала мужчин; увечья, пусть не опасные, сковывали их движения; всё чаще кто-нибудь отступал, морщась от боли в вывихнутой кисти или тряся ушибленной головой.
— Довольно, — скупо обронил отец.
Тайком я наблюдала за ним, тщась угадать, что пересилит в ард-риаге: гнев от того, что пришлый одиночка играючи одолел лучших его бойцов, даже не успев отдохнуть с дороги, или удовлетворение, так как поиск защитника для дочери можно было счесть завершённым.
По слову ард-риага посрамлённые воины отступили в тень.
Джерард Полуэльф рассмеялся, и в смехе его было мало веселья. Так,
