Красная, частенько с грустью замечает отец Мунихэм, как грех.
Мне знакома эта машина. Она принадлежит церкви Святого Колумбы, ее пожертвовали отцу Мунихэму для того, чтобы он мог посещать свою паству на дому, — а подарил ее кто-то из прихожан, явившихся с материка и вроде как обретших душевное просветление в водах рядом со Скармаутом.
Теперь отец Мунихэм действительно разъезжает по всему острову в этом автомобиле, навещая местных жителей и отправляя последние и первые требы, отпевая умерших и крестя новорожденных. Но он никогда не покидает пассажирское сиденье. Если не находится никого, кто пожелал бы сесть за руль, отец Мунихэм, хоть он уже и старик, отправляется, как и прежде, в путь на велосипеде.
Мне становится немножко жаль, что Финн спрятался в доме, ведь он вполне мог бы оценить великолепную красную машину священника. Я говорю себе, что от трусости он сам же многое теряет.
Прежде чем я успеваю подумать о том, зачем бы мог приехать к нам отец Мунихэм, водительская дверца открывается и из машины выходит Пег Грэттон. Ее ноги защищены темно-зелеными резиновыми ботиками, от которых, впрочем, немного толку в нашей грязи. Я вижу, что отец Мунихэм как-то беспокойно ерзает на своем сиденье, но остается в машине. Значит, именно у Пег ко мне какое-то дело… и это меня сразу настораживает.
— Пак, — начинает она. Волосы у нее короткие, кудрявые и красные — но не такого оттенка, как машина или лошадь с пляжа; Пег явно нервничает, и это вселяет в меня некоторую надежду. — Доброе утро. Найдется у тебя минутка-другая?
Она произносит это с особенной интонацией, когда вопрос звучит совсем не как вопрос. Мне было бы довольно трудно ответить отрицательно. Я беру это на заметку, чтобы в будущем воспользоваться таким приемом.
— Да, — отвечаю я и потом, хотя мне и нелегко произнести следующие слова, поскольку наша кухня выглядит так, словно в ней всю ночь ведьмы варили зелье для черной магии, добавляю: — Не хочешь выпить чаю?
— Я не могу задерживать отца, — быстро отвечает Пег. — Он и так был слишком добр, согласившись заехать со мной сюда по дороге.
Это, безусловно, неправда, потому что наш дом не «по дороге» никуда. Я слегка прищуриваю глаза, глядя на Пег, Вид красного автомобиля напоминает мне о том, как давно я не была на исповеди, а ведь успела совершить множество таких поступков, в которых следовало бы покаяться. От этого мне становится не по себе.
Пег явно колеблется. Она оглядывает наш жалкого вида двор. Я, конечно, время от времени выдираю самые крупные из сорняков, что вырастают вдоль изгороди и дома, но все равно эти темные пышные бандиты красуются где только можно. А вот приличной газонной травы между ними не слишком много, есть только грязь. Надо будет сказать Финну, чтобы починил тачку, брошенную в углу двора. Но тут я замечаю, что взгляд Пег привлек вовсе не беспорядок, а седло, которое я оставила висеть на изгороди, рядом с набором щеток. И жестяная банка с зерном в моих руках.
— Мы с мужем вчера вечером говорили о тебе, поздно, уже перед сном… — говорит Пег.
Почему-то от ее слов у меня возникает странное чувство… я представляю Пег и краснощекого Томаса Грэттона вместе в постели, и мне неловко при мысли, что они говорят обо мне. Хотелось бы мне знать, о чем они говорят, когда не обсуждают меня. Возможно, о погоде, или о стоимости тыкв и кабачков, или о том, что туристы, похоже, в дождь всегда надевают белую обувь. Мне кажется, если бы я была женой мясника, я бы говорила с ним именно об этом.
А Пег продолжает:
— И он, представь себе, думает, будто ты собираешься скакать вовсе не на одном из кабилл-ушти. Я возразила, конечно, сказала, что это невозможно. Уже то плохо, что ты вообще решила участвовать в бегах, не говоря уж о том, чтобы еще больше все усложнять.
— А он что на это ответил?
— Он сказал, ему помнится, — отвечает Пег, глядя на грязный хвост Дав, — что вроде бы у Конноли была маленькая мышастая лошадка по кличке Дав, а я сказала, что ты, как мне кажется, внесла в список именно это имя.
Я стою совсем неподвижно, сжимая в руках жестянку с зерном.
— Это правда, — тихо говорю я. — И то и другое — правда.
— Вот и я так подумала. И потому сказала ему, что заеду к тебе и мы все это обсудим. — Пег явно и самой очень не нравится эта идея.
А я думаю, что подобные идеи, наверное, кажутся намного лучше, когда лежишь в постели со своим крепким муженьком, а вот если стоишь туманным холодным утром и смотришь на живую меня…
— Мне очень жаль, что тебе пришлось так далеко ехать, — говорю я, хотя мне ничуть не жаль, и мне самой странно, что я успеваю соврать, даже не позавтракав. — Потому что я не хочу все это обсуждать.
Пег упирает одну руку в бедро, а другую поднимает вверх, приглаживая растрепавшиеся кудряшки. Это поза откровенного разочарования, и мне неприятно, что причиной тому — я.
— Что, дело в деньгах? — спрашивает она наконец.
Я и сама не понимаю, оскорбительно это для меня или нет. То есть я хочу сказать — мы безусловно нуждаемся в деньгах, но я была бы последней идиоткой на острове, если бы думала, что могу обогнать огромных водяных лошадей.
Часть меня вполне все это осознает, но тут я смущенно понимаю, что другая моя часть — совсем-совсем крошечная, такая, которая могла бы раствориться в чашке или натереть волдырь на пятке, попав в ботинок, — все-таки мечтает о такой возможности. Победить лошадей, убивших моих родителей, — на пони, на спине которого я выросла. Должно быть, я все-таки самая последняя идиотка.
— Это мое личное дело, — напряженно произношу я.
Мама всегда учила меня отвечать именно так, если речь заходила о причинах ссоры с братьями, или о болезнях вроде расстройства желудка, или о начале женских дней, или о деньгах. А мое решение имело за собой сразу два повода из четырех перечисленных, так что я сочла себя вправе так ответить.
Пег смотрит на меня, и я вижу, как она пытается понять, что скрыто за моими словами. И наконец говорит:
— Не думаю, что до тебя действительно доходит, в какую историю ты ввязываешься. Там ведь настоящая бойня.
Я пожимаю плечами, отчего тут же смущаюсь, ощущая себя похожей на Финна.
— Ты можешь погибнуть.
Теперь я понимаю, что Пег пытается напугать меня. Вот только способ она выбрала неудачный.
— Я должна это сделать, — говорю я.
Дав решает, что настал самый подходящий момент, и наконец показывается из-под навеса, демонстрируя, какая она грязная, и маленькая, и просто жалкая, Подойдя к изгороди, она пытается пожевать висящее на перекладине седло. Я сердито смотрю на нее. Лошадка моя мускулиста и в хорошей форме, но в сравнении с теми кабилл-ушти, которых я видела вчера, кажется игрушечной.
