организму…
— Организму ребенка, не Бера, — улыбнулся Янтарь, водрузив за ногу кабанчика на стол, отчего тот дрогнул, но стоически выстоял и не сломался, пока я пялилась недовольно на мужчину, который вел себя очень по свойски в этом доме, когда открыл подпол, что-то побурчал про то, что, сколько нужных вещей пропало, а потом достал разделочный нож, больше похожий на топорик, с таким же непринужденным выражением лица возвращаясь к кабану, чтобы проговорить снова:
— Для Берсерка такое молоко совершенно пустое и безвкусное.
— Это откуда у нас такие глубокие познания о жизни новорожденных Беров? — недовольно скрестила я руки на груди, язвительно выгибая брови, даже если прекрасно помнила о том, что Янтарь говорил в последний раз: что он с братьями пытается спасти малышей, чьи отцы были убиты стараниями проклятых Кадьяков, и у них уже целый детский сад.
— Хвала Богам, что у нас есть Батя! — совершенно искренне и широко улыбнулся Янтарь, подмигивая мне своим золотым искрящимся глазом, — Если бы не он, лес бы уже оглох, и все звери сбежали на земли Гризли от воплей таких же голодных спиногрызов, как твой Молчун!
— Он регулярно кушает! Как положено по графику! Каждые три часа! — надулась я тут же, словно Янтарь пытался обвинить меня в том, что я не кормлю своего кроху, даже если понимала и чувствовала, что в его словах нет упрека, лишь все та же теплота и абсолютная поддержка, которая обезоруживала и плавила всю мою выдавленную из пальца злость и ярость.
— Это хорошо, что регулярно, — продолжал улыбаться Янтарь беззлобно и открыто, вдруг шарахнув по кабанчику топориком так, что стол затрещал, а малыш на секунду притих, словно прислушиваясь к новому для себя звуку, пока мужчина ловко и умеючи разделывал мясо тушку, не глядя на меня, но ко мне обращаясь, — Но плохо то, что, сколько бы он не ел, а это молоко для него не еда.
— Предлагаешь кормить его мясом? — ехидно усмехнулась я, понимая, что и в этот раз задеть Янтаря не получилось, и снова он улыбался обезоруживающе тепло и искренне, поковырявшись в тушке и поворачиваясь ко мне, чтобы протянуть какую-то светлую часть:
— Не мясом. Растопи этот жир и добавь немного в молоко. Молчун будет сытым, довольным и спокойным.
— Ты издеваешься?!
Не издевался и был на удивление серьезен, даже если продолжал улыбаться тепло и спокойно, совершенно уверенный в собственных словах, пока меня скрючило от тошноты, при одной мысли о том, что за ядерная смесь получится в бутылочке, и как жутко она будет вонять!
— Попробуй один раз, и если я буду не прав, то двинешь мне своей подружкой. Еспи хочешь, даже раскаленной, — подмигнул этот варвар, когда я поняла, что сдаюсь без боя.
Но только в этот раз!
Очевидно, что сомневалась в Янтаре и его знаниях относительно берокрошек только я одна!
И с каким бы скептическим лицом не несла бутылочку с жуткой смесью молока и топленого жира своего карапузу, а где-то в глубине души понимала, что варвар окажется прав еще до того, как Молчун радостно присосался к соске, так же воодушевленно выпил. срыгнул, зевнул…и снова погрузился в крепкий сон, а лес — в блаженную тишину, о которой мечтал последние сутки.
И это хорошо, что Янтарь благоразумно промолчал о своей большой победе, потому что сказать в ответ что-то логичное и вежливое я бы не смогла, когда тихонько вышла из спальни, так же тихо остановившись посреди кухни, чтобы любуясь наблюдать за тем, как большой сильный мужчина разделывает пойманного им кабана. Для меня.
Эта аура чего-то варварского, но вместе с тем обаятельного, грозного и сексуального, резкого и теплого переплеталось в этом Берсерке в какой то совершенно немыслимый узел, от которого честно говоря просто захватывало дух!
Я знала совершенно точно, что он будет нежным и заботливым со своей женщиной, и безжалостным с врагом. Что он всегда встанет на сторону правды и защитит слабого, даже если ему это будет стоить кровью и болью…потому что Янтарь был настоящим Берсерком. Настоящим мужчиной.
Даже со мной — мелкой вредной до невозможности пигалицей, которая только и умудрялась, что творила всякую ересь, вела себя не слишком адекватно, вечно что-то крушила и шипела на него словно полоумная рысь.
Я умела быть другой.
Умела быть милой и обаятельной…но это все словно было в другой жизни, где я не была бедой на головы своего окружения. И Янтарь был слишком хорошим, чтобы пострадать от меня. Тоже.
Я ведь уже чувствовала, что не только он привязывается ко мне, но ия к нему, что было большой ошибкой для нас обоих.
Я не могла дать ему ничего из того, что он был достоин.
Он был слишком хорошим для меня, и больно было даже просто подумать, что когда он узнает всю правду, то будет разбит и разочарован…у правды ведь было ужасное свойство рано или поздно всплывать наружу, как бы ты не старался ее спрятать! Происходило это в самый неподходящий момент и ничего хорошего не сулило.
Погрузившись в собственные невеселые мысли, я даже не заметила, что Янтарь повернулся и отложил от себя нож, опираясь бедром на стол и глядя так пристально, внимательно и непривычно серьезно, что я вздрогнула, ощутив этот взгляд кожей и быстро заморгав. чтобы вернуться на землю, особенно, когда мужчина проговорил приглушенно:
— О чем ты думаешь, Ягода?
Он впервые назвал меня по имени.
Не малинка, не облепишка, не клубничка, и всё это было непривычно и странно до дрожи и онемения в кончиках пальцев, словно я думала, что он всегда шутит и лукавит, не способный быть серьезным и даже немного угрожающим, отчего дрожь по телу стала больше, заставляя меня содрогнуться и замереть.
— …Я, правда очень благодарна тебе за все, но дальше я сама, ладно? — выдохнула я, имея ввиду не только молоко и кабанчика, но и мою жизнь, в которую он вошел так неожиданно и быстро, укрепляя свои позиции в моей душе с каждой минутой, проведенной рядом.
Меня это пугало.
— Нет, — покачал головой Янтарь, скрещивая свои ручища на груди и глядя теперь так, словно мог видеть меня насквозь, как рентген, от которого невозможно сбежать и спрятаться.
— Будет правда лучше, если с этого момента наши дороги пойдут в разные стороны… — я знала, что Янтарь услышит мою панику. усталость и боль, видя, как мужчина тут же нахмурился сильнее, сжимая челюсти и какое-то время просто молча, смотрел
