Как ни странно, но гефрайтера со звучным именем Курт долго уговаривать не пришлось. Достаточно было присутствие многозначительно почёсывающего волосатые кулаки у меня за спиной младшего политрука, чтобы абверовский шофёр был готов отвечать на любые мои вопросы.
И память у Курта не подвела. Вездесущий шофёр, невольный свидетель ключевых событий в жизни лагеря, имена и фамилии охранников на вышке и у ворот на территорию администрации назвал сразу, как, впрочем, и уже мёртвого фрица с первого этажа. Более того, в порыве поделился вроде бы бесполезной для меня информацией: немцы на вышке, те самые два номера при вожделенном пулемёте MG42 и один из охранников внизу — земляки, частенько вместе зависающие в пивной ближайшего городка Ризы. Не знаю, как мне это поможет, но и игнорировать подобные детали не в моих правилах. При этом он с гордостью отметил, заливаясь соловьём, что господин гауптман не раз отмечал его хорошую память и смекалку.
Интересная штука — человеческая психика. Я раньше не встречал столь молниеносного проявления Стокгольмского синдрома. Я же совсем недавно на его глазах уконтрапупил не только Кригера, но и непосредственных сослуживцев. Что это, страх? Попытка как можно дольше продлить своё существование?
Следовало подольше поддержать его в этом заблуждении. Знал бы я раньше об особенностях характера Курта, может, и не делал ставку на его шефа.
Вежливо извинившись перед Куртом и дав ему напиться из фляжки, я обновил его и без того надёжный кляп, проверив путы на руках и ногах. Труп Кири так и оставил лежать поверх ног гефрайтера. Стокгольмский синдром — это хорошо, но дополнительная страховка никогда не помешает. Всё-таки Кирвава ограничен в возможностях передвижения, а преждевременная пальба мне сейчас ни к чему.
Ночь всё ещё плотно окутывала лагерь. Свет прожектора с вышки продолжал светить вдоль Лагерштрассе. Охранники у ворот маячили под деревянным грибком навеса, несмотря на утихший дождь.
Я, мысленно пожелав себе ни пуха ни пера, шагнул на крыльцо, нарочито медленно приоткрыв дверь, чиркнул спичкой, небрежно прикурил сигарету из прихваченной у гауптмана пачки. После затяжки крепким немецким табаком не пришлось даже специально изменять голос. Рот наполнился горькой слюной, я судорожно сглотнул и скомандовал.
— Рядовой Хейнеке, быстро ко мне! — и, не дожидаясь ответа, снова шагнул внутрь здания, слегка придержав дверь, — быстрее, рядовой!
Едва солдат сунулся за мной в коридор, я притворил дверь, проговаривая заготовленную загодя фразу: «Йозеф, помогите товарищу…похоже, рядовому Гроссману не повезло с ужином», — и небрежно махнул в сторону прислонённого к стене сидящего трупа охранника.
Йозеф только начал движение к убитому, когда я, слегка придержав его за руку, в которой охранник держал карабин, вошёл в ускоренный режим, отмечая как распахиваются глаза немца при виде моего лица.
Падающего со свёрнутой шеей немца пришлось слегка придержать. Минута ушла на то, чтобы усадить его перед старым трупом для нужной мизансцены. Ещё минуты три, чтобы придать телу нужное положение: теперь Йозеф сидел перед охранником первого этажа на коленях, спиной ко входу, будто склоняясь над раненым сослуживцем. Его карабин аккуратно поставил рядом.
Вызвать второго охранника так же просто, как первого, не удалось. Это было вполне ожидаемо. На мой приказ, видимо, более осторожный младший унтер-офицер Кох ответил вопросом:
— Что случилось, господин гауптман?!
— Шевелитесь, Кох! Нужна и ваша помощь, русский пытался бежать, ранен офицер! Не затягивайте. Бюхер с Вернером присмотрят за воротами. Вы слышали, солдаты?! — я нарочито напрягал сипящее горло, зная наверняка, что наш разговор слышен на вышке.
— Яволь, господин гауптман! — раздалось сверху. И в этот момент прожектор резко развернулся в мою сторону. От разоблачения меня спас тот факт, что правой рукой я в этот момент на всякий случай придерживал козырёк фуражки и отставленный локоть прикрыл лицо. И с реакцией я не сплоховал, хоть сердце было готово выпрыгнуть из груди.
— Идиоты! Уберите прожектор! Здесь света достаточно. Ну же, Кох!? Чего застыли? Вперёд! — и шагнул в коридор, снова входя в ускоренный режим, словно ныряя в воду.
Сердце продолжало колотиться бешеным барабаном и растянутые в ожидании секунды показались настоящей вечностью. Вот Кох распахивает дверь, щурясь после яркого света прожектора в полутёмном коридоре. Находит взглядом меня, стоящего рядом с сидящим у трупа охранника Йозефом. Что-то начинает говорить…
Злость на собственный страх заставляет встряхнуться и прийти в норму. Не знаю, чем мне насолил этот конкретный фриц, но пришёл я в себя, уже выйдя из режима ускорения с сомкнутыми на его горле пальцами, которые я продолжал сжимать и сжимать несмотря на выпученные глаза, вываленный язык и посиневшее лицо немца.
— Блин, увлёкся… Время!
Сколько нужно парням на вышке, чтобы заподозрить неладное? Минута? Три? Ответа на этот вопрос у меня, увы, не было, пришлось снова ускоряться. С каждым разом процесс стал протекать проще, практически мгновенно. Ох, отольётся мне, похоже, такое отношение к организму носителя. Но пока всё работало как часы.
Коридор первого этажа, хоздвор с абверовским Опелем, колючка, ещё одна — всё пронеслось в сумасшедшем калейдоскопе. «Только бы эти идиоты не оказались слишком любопытными или ответственными. Только…» — стучало у меня в висках.
А вот и вышка. На этот раз вид с противоположной стороны. Слава богу, здесь не Бухенвальд и даже не Маутхаузен. Тамошние вышки надо брать штурмовым взводом, а не с помощью пердячьего пара одного отчаянного анавра. Здесь же сооружение довольно стандартное: десяти — двенадцати метров высотой из толстого окрашенного бруса, для устойчивости укреплённого х-скрещёнными балками, деревянной лестницей и верхней площадкой с двускатной крышей. Периметр площадки помимо деревянных бортиков укреплён мешками с песком.
Может, Бюхнер с Вернером и не были идиотами, но и особой сообразительностью не блистали: прожектор так и был направлен в сторону входа в администрацию. А значит, немцы сейчас почти слепы по всем остальным векторам, в отличие от меня.
С неба вдруг раздался странный звук, словно кто-то огромный и неуклюжий упал и прокатился по огромному листу жести. Вслед за ним почти всё небо полыхнуло жёлтой ослепительной вспышкой. И низкие тучи зловеще засверкали отсветами бесформенных бликов. Блин, я же всё ещё в состоянии ускорения! А это обычные гром и молния. Первые капли возобновившегося дождя я с превеликим облегчением ощутил у себя на щеках.
Что ж, вот и небесное воинство на моей стороне. С таким звуковым сопровождением охранники на вышке лишаются своего последнего преимущества.
Недолго раздумывая, я тут же кошкой взлетел по лестнице, специально на последнем метре смещаясь к бортику со стороны спин охранников. Условных спин, как оказалось. Нет, один из немцев продолжал пялиться в зону, освещённую прожектором, опираясь правым локтем на кожух пулемёта. А вот второй… Второй, скотина, жрал из консервной банки. Да к тому же использовал для этого штык-нож. Интересно, его мутер вообще учила хоть каким-то манерам? Тем не менее умер он первым. От собственного клинка, который я вогнал ему в основание подбородка. Второй отстал от него на пути в Вальгаллу не надолго, секунды на четыре. С пробитой грудной клеткой ему будет сложно пить за столом у Одина, но как-нибудь приспособится.
Уф… Выйдя из режима ускорения, я позволил себе целых пять минут, чтобы осмотреться и прийти в себя. Левый бок слегка жгло. Я сунул пальцы в прореху. Достал меня всё-таки, жрун грёбанный: лезвие прошло вскользь по рёбрам, но кровь течёт, слабовато, тем не менее не стоит пренебрегать перевязкой. Но не здесь.
Так. Контроль жмуриков: тут всё чисто. Перевернул на спину того, кому пробил грудную клетку и разорвал миокард. Затолкал в дыру в грудине чехол от пулемёта. Не хватало, чтобы крови ещё как со свиньи натекло. А так, большая часть свернётся в грудной полости. Всё меньше следов. Хотя после стольких трупов моя идея-фикс по сокрытию улик выглядит откровенно по-детски. Если Родин с Кирвавой убедят Добрякова, в Краснове я почему-то был заранее уверен, то ни прятать трупы, ни скрывать следы крови не будет уже никакой нужды.
