ее обнимает? Целует в румяные щеки под алой повязкой, дополняет верными замечаниями рассказ? Хозяйка хоть и ворчала для приличия, не шибко и упрямствовала. Разве же она сама не заслушивалась семь лет назад, когда была моложе, диковинной историей, не мечтала — так же?..
— А к весне, когда должен был вернуться князь, — вкрадчиво понижая голос, расплетала нити давней истории слепая певица, — так привязались друг к другу девушки, что не могли более расстаться.
Ничего не говорила девица в алом терлике, молчала, подобрав плечи, сжав мягкие губы в узкую полоску. Видно, сильно тревожил ее этот момент в истории — пугал, а может быть, и злил. Страшно сжимались в кулаки белые руки: ударит такими по столу — в щепки! Слепая певица вкрадчиво положила свою ладонь на чужой кулак, погладила. Мигом распрямились пальцы, погладили в ответ.
— На страшное решились влюбленные девушки, — продолжала слепая певица — и точно назло, не оказалось в это время ни одного юноши в зале. Ну, кроме разве что витязя в алом — да ведь не поймешь, девица иль нет. Одни женщины слушали рассказ, и казалось отчего-то, что ничего странного нет в нем, что все правильно именно так. — Собрав вещи, взяв коней, вышли они в ночь, погнали лошадей прочь. И, видно, сама ночная кобыла им помогала — ибо дымили по весне костры, золотым огнем выжигали за ними следы, слепили глаза всем, кто следом мог пойти. А через три дня, как уехали они, воротился домой князь…
— На луке вез он возвращенную княжну, а к седлу прикрутил отрубленную голову певицы, — хмыкнул вошедший под конец истории купец, чинно оглаживая калиту на поясе. — Слышал я эту песню паскудную, одно в ней хорошее и есть — что наказаны оказались вертихвостки блудливые.
Девушка в алом сжала ножик на поясе, медленно обернулась на звонких каблуках. Хоть и шел за купцом сторожила, попятился тот, глядя на мрачный блеск девицыных очей.
— Ты, герой, зенками не зыркай… — угрюмо оскалил зубы купец.
— Конечно, поймали, — миролюбиво подхватила слепая певица, мягко ловя полу витязевого кафтанчика, побуждая усесться рядом. — А как иначе?.. Согрешили — и поделом им…
— Только, помнится, у певицы той в черных прядях седина была, а у головы, которую князь привез, ни одной седой прядочки не нашли. И глаза только-только выколотые еще кровили… — хмыкнула со своего места трактирщица.
— А еще говаривают, что у княгини глаза серые были, как сталь и осенний туман, — протянула Аудулья, стыдливо пряча грудь под платком. Она, вспомнила хозяйка трактира, три года назад слушала сказку эту, будучи еще девушкой. — А у привезенной девчушки — голубые и кроткие. И не шибко она рвалась из князевых рук…
— Больше я тебе скажу, почтенный купец, — сквозь зубы процедила девица в алом терлике. — Через полтора года пришла свою старую няньку навестить ко двору одна девушка. В эту пору князь снова был в разъезде, а княгиня, разнаряженная в бусы и парчу, каких до побега никогда в руки бы не взяла, вся разукрашенная и щебечущая, по двору гуляла. Глядела-глядела пришедшая няньку навестить на нее девушка, а потом вдруг узнала — да это же рында князев!.. Вот почему так жаловал мальчишку князь, вот отчего…
Служанки, не сразу сообразившие, прыснули. Купец, думавший дольше, затряс бородатой головой. Потом понял, и нос его покраснел, как раскаленная картошка.
— Ах ты, охальник!..
— Посмеялась та девушка, оставила княгине гребешок костяной, старуху расцеловала, выведала, что при новой-то госпоже слаще живется: и платья мерит, и бусы любит, и князь каждый раз чуть не со слезами от нее уезжает. И все у них дома ладно, и все у них мирно да дружно. С легким сердцем ушла девица та — стяжать ратную славу, чтобы песни о ней слагали славные певицы, вроде нашей… правда, Васенька?
— Правда, — склонила голову певица, тая лукавую улыбку. — Повезло князю… с рындой.
— Очень повезло, — расплачиваясь со служанкой, подхватывая со стены щит, меч на поясе оправляя, откликнулась Гореслава. Подала крепкую руку в кожаной перчатке, помогла любимой встать. — Только княжне с певицей больше повезло.
Похрапывали в денниках резвые кони, всегда готовые к новому пути. В самую ночь выехали бесстрашные девушки, стремя к стремени пересекая поля и долы, вброд переходя реки. По грудь в вереске брели их лошади, пряно и жарко цвело юное лето. Сердце к сердцу билась жизнь в двух телах, легкой прохладой и неотступным теплом сплетались пальцы.
Куда они ехали? Бог весть. Куда пропадали на долгие годы, чтобы вернуться вновь, когда все твердо верили в их погибель? Кто бы знал! А может, и это все — сказка, и давно проросли вереском их могилы, если повезло им умереть рядом. Может, все может быть. И как жаль, что столько песен остались ими неспетыми, запутавшись в темных лесах времен. А сколько этих песен успело накопиться — представить страшно… Но, может, и они когда-нибудь до нас дойдут? Может быть.
Конец.
