к сыну Элеанор.
Может, все с тихим стыдом надеялись, что слабый младенец не выживет и память о служанке-королевне угаснет и поблекнет, когда уже ничего не будет о ней напоминать. Может, не меня одну пугали глаза младенца. Но с каждым днем, вопреки всему, он набирался сил, и смерть уже не блуждала вокруг него.
– Словно он выпивает силы из Гленна, – обмолвился однажды Рэндалл и замолчал надолго, не отвечая на мои вопросы.
С тех пор он куда чаще приходил к младенцу и стоял над колыбелью, и вел тихие, долгие разговоры с нянькой, и возвращался мрачнее, чем полные снега тучи. Тайком от всех он обзавелся железным гвоздем, что носил в нагрудном кармане, и я делала вид, что не замечаю, чтобы не обнаружить его страхи и не ранить его.
Мне не нравились перемены в королевиче: все чаще и чаще он за полночь сидел один, жадно вчитываясь в старые фолианты с выцветшей обложкой, вздрагивал, когда за окнами особенно горько стонал ветер или билась о стекла вьюга. Ни разу не удалось мне разглядеть, что же за книги лишили Рэндалла покоя и сна, и от этого сердце сильнее сжималось в тревоге.
Словно натянутая струна, всем своим естеством я чуяла – покой недолог, уже сплелись вокруг меня, вокруг не желанного никем ребенка зловещие потоки из страха, интриг и злости, и скоро, совсем скоро обратятся они страшной бурей.
Как жаль, что тогда я не ошибалась.
Меня разбудили крики. В щель под дверью сквозил воздух такой ледяной, что стены покрыли инистые завитки, похожие на спирали. Они таяли и нарастали снова и снова, словно за стенами – не теплый дворец, а бескрайний занесенный снегом простор. Звенело стекло в распахнутом окне, выл ветер, примешивая свой голос к слабому плачу младенца, зверем ревел человек.
Тогда я не узнала голос.
Подхватилась с постели в чем была, и даже сквозь мягкие ковры ступни обжег холод каменных плит, выстуженных, словно высеченных из цельного зеленого льда. Я неслась, едва касаясь пола кончиками пальцев, и холод иглами впивался в кожу. Ужас не поспевал за мной.
За распахнутой дверью в детскую метались красноватые отсветы огня и огромные, громоздкие тени, которые не могли принадлежать человеку. «Добрые соседи пришли за своею платой», – мелькнула наивная мысль и исчезла, отстав за поворотом.
О, если бы все оказалось так просто.
Над колыбелью боролись двое, ветер хлестал сквозь распахнутое окно, трепал огни свечей в фонаре, и в их неверным отблеске холодно и неумолимо блестела железная спица, и казалось – от нее во все стороны хлещет мороз. Новый крик младенца подстегнул меня, и я бросилась к колыбели, вцепилась в чужие жесткие руки, даже не успев осознать, что происходит. Не верилось даже, что я проснулась, ибо разве наяву решится хоть кто-то убить внука короля?
Но разве я и так не знала ответ?
Рэндалл оттолкнул няньку, и она тяжелым кулем отлетела к стене, сползла по ней, поскуливая, как бездомная собака, отведавшая палок. Всего лишь на миг встретилась я с ним взглядом и едва не отшатнулась с криком: глаза его были подобны глазам Гленна, так же затянуты паутиной чар, но если взор Гленна застилали любовь и восторг, то Рэндаллом владели лишь ужас и ненависть, и не было за ними и тени разума.
Я шагнула меж ним и колыбелью, вскинула руки в надежде образумить и успокоить, увести от младенца, но в следующий миг спица пронзила мою ладонь, окатив меня слепящей болью, и горло скрутило криком. Кровь, алая, неестественно яркая в слабом свете фонаря, брызнула на лицо младенца, стекла к его губам, и он затих, сжал губы, чтоб и случайно капля не скатилась на язык. Плач оборвался на пронзительном крике.
Тишина ударила по ушам.
А следом по коридору прогремели шаги стражи, и вспыхнул свет, и гомон множества людей оглушил меня. Что они видели? Наследника с окровавленной спицей в руке и безумием в глазах? Меня, в одной ночной рубашке, прижимающей раненую руку к груди, по которой уже расплывалось алое пятно?
Или всего лишь убийцу младенца и перепуганную девицу, что его оттолкнула?
То, что случилось дальше, я помню смутно. Кто-то набросил камзол мне на плечи, кто-то наскоро перетянул мне ладонь, кто-то поднес к губам флягу с запахом резким и спиртным. Но две картины той ночи я запомнила ярче прочих: как глядел на меня Рэндалл – потрясенно, обиженно, как на предавшего друга, ударившего в спину. И как глядел младенец, перепачканный кровью, – спокойно, серьезно, взвешивая и оценивая.
Наверное, мне тогда показалось. Разве можно верить таким смутным воспоминаниям, которые сами не далеко ушли от сновидений?
Больше заснуть я так и не смогла. Стоило мне согреться и отдышаться, как догнали сомнения, вцепились в меня сворой псов Дикой Охоты, терзали и мотали в разные стороны. Уж не зря ли я встала меж королевичем и младенцем? Мне ли не знать, что связан он с добрыми соседями, что яд их струится в его жилах вместо крови? Так зачем я вступилась за него, зачем подняла крик?
Ответ приходил сам собой вместе с дрожью озноба: потому что нет чести в убийстве младенца, даже если он подменыш. Даже в самых глухих селениях знахарки и ведьмы не осмеливаются лишить дитя жизни, лишь пугают огнем и водой, чтоб родители его, из холмов ли, с болот ли, вернули подмену.
Но, может, и Рэндалл не собирался убивать? Разве мог он настолько преисполниться ненависти к ребенку? Я вспоминала его взгляд, я смотрела на пробитую ладонь, в которой все еще жглась угольком боль, и отвечала своим сомнениям: да, собирался, да, мог. Просто я, погруженная в свои тревоги и сомнения, не заметила, как вина подточила его разум, отправив искать ответы и спасение в старые сказки, в забытые легенды, присыпанные пылью. Что еще ему оставалось делать, когда они ожили вокруг него и с головой накрыли чародейским вихрем?
Вот только откуда же ему было знать, что правды в сказках еще меньше, чем в речах и обещаниях добрых соседей?
Утром во дворце было тихо. Неестественно тихо, словно и не случилось ничего ночью, и это подавленное, тревожное молчание пугало сильнее шепотков и пересудов.
– Не бойся, – сказал мне король, когда заметил, как я бледна и подавлена, – Рэндалла заперли, его безумие тебя больше не коснется. Как мне больно, что и его надломила скорбь и что не были мы чутки к
