Гвинллед им, – и они же научат нас, как их исцелить».
А до тех пор вода Эфендвил все так же черна, и лишь чары фейри не дают земляному маслу отравить и землю.
Боусвелл вернулся уже под утро, усталый, перемазанный гарью и кровью, хромающий, – но глаза его лучились восторгом победы. На плече он тащил раненого Чертополоха – дивный воин закрыл его от случайного выстрела и выжил не иначе как чудом. Фейри смеялся, отплевываясь блеклой кровью: «Я выживу, ведь мой король не позволял мне умереть!»
Король…
Сердце снова сжимается до боли, и против воли я оглядываюсь назад, в прошлое, на весь терновый, кровавый путь, что привел меня сюда. Теперь я знаю, кого ненавидеть и кого проклинать за все свои страхи, скорбь и отчаяние, – но не могу. Могу только надеяться, что сквозь настоящее дорога уводит к свету.
Иначе зачем все это было?
Я наконец расплела косы, и ветер треплет волосы, мешая седые пряди с черными.
Его приближение я чувствую, как натянутая струна ощущает прикосновение нежных пальцев, но все же не отвожу взгляда от тумана на горизонте.
– Пришли вести от Деррена, недобрая моя королева. – Голос его мягок, как шелк, и ладонь, сжимающая озябшие мои пальцы, тепла. – Он выжил – как и бóльшая часть его воинов, хоть и ему сейчас приходится хоронить павших.
Радость искрами вспыхивает в груди и теплом расходится по телу.
– Куда больше их было бы, если бы мы не успели.
– Куда больше их было бы, если бы не чары фейри.
– О, – слова едва ли не горчат на вкус, – теперь мой народ перед вами в долгу.
Гвинллед мягко касается моего подбородка, заглядывает в глаза, и от улыбки его медом исходит сердце. Каким же ты стал, мальчик мой…
– Нет, теперь мы один народ.
Он молчит, вглядываясь в мое лицо с трепетом и надеждой, и ветер затихает вокруг нас.
– Останься со мной, – просит он тихо, и где-то далеко ветер стонет в мольбе, вторя своему королю. – Останься королевой… королевой-регентом, королевой-соправительницей. Равной и полноправной, в золотом венце, а не серебряном.
– Зачем я тебе, дивный мой мальчик? Не лучше ли мне вовсе покинуть столицу, чтоб не напоминать о темных временах?
Он отворачивается и смотрит на город, раскинувшийся внизу, медленно, слишком медленно оживающий, вспоминающий, как это – жить и радоваться жизни. Ничего, они вспомнят. Теперь у них есть время – все время мира.
– Им еще учиться и учиться уживаться и не бояться друг друга. Примириться с тем, что Альбрия не принадлежит кому-то одному, но мы все принадлежим ей. Но рано ли, поздно ли, люди возмутятся, что фейри правит ими – и не важно даже, настолько добр я к ним буду.
Я слушаю его с гордостью и тревогой: быстро пришлось ему повзрослеть, быстрее, чем ему хотелось бы. Древняя память помогла ему – и не обозлила, не разожгла в крови жажду мести.
Хочу верить, что в этом есть и моя заслуга.
Он оборачивается, и белое осеннее солнце отражается в черных глазах.
– Будь со мной – королевой над людьми. Смертная королева при вечном короле… а потом… – Он сбивается, опускает взгляд, говорит медленно, с наигранным равнодушием, но я вижу – ему страшно, даже думать об этом «потом» страшно. – А потом найди преемницу. Или воспитай – как ты захочешь.
Я смотрю на него – на кожу, белую, как снег, на волосы, черные, как зимняя ночь, на губы, красные, как кровь.
– Хорошо. Вместе мы все исправим.
Радость вспыхивает в глазах его – и вслед за ней солнце выглядывает из-за пелены туч, раскрашивая серый город внизу.
– Ты больше не боишься? – И такие радость и надежда звенят в его голосе, что не сдержать мне улыбку.
Улыбаюсь ему в ответ – с теплом, с гордостью, с любовью. Касаюсь ладони, переплетаю с ним пальцы.
– Не боюсь.
С вершины Часовой башни ясно виден порт, и бухта, и море, и пелена тумана, скрывающая нас от всего мира, – но не от будущего.
Часы под нашими ногами молчат.
Мы создадим новые.
Сами.
Волею автора так в Альбрии называется борщевик (здесь и далее прим. автора).
Одно из названий цикория.
