– Лусия, расскажи мне.
– О чем, детка?
– О чем хочешь.
Лусия вздохнула. Вязанье теплой и мягкой рекой струилось с ее колен на каменные плиты пола.
– Я уже так много прожила на свете, что у меня в голове каша из событий и приключений.
– А у тебя много приключений было?
Фелисидад взяла в руки длинный шерстяной рукав, обмотала его вокруг шеи.
– Ты имеешь в виду любовные истории?
– Ну хотя бы.
– Много. – Спицы ритмично двигались, стукались друг об дружку, шуршали. – Жизнь большая. Мужчин тоже много было.
– А почему же ты осталась одна?
– Все умерли.
Так просто. Все умерли, и все.
Холод пробежал по спине Фелисидад. Слушать рассказ расхотелось. Но губы сами спросили:
– А кого ты больше всех любила?
Губы Лусии смешно сморщились. Морщины образовали вокруг рта непонятный, тревожный узор.
– Одного музыканта. Я тогда работала в джазовом оркестре пианисткой. Я хорошо играла. Не хуже Консуэло Веласкес, а та была превосходная пианистка.
– А он на чем играл?
– На трубе. Золотая труба. Она так блестела в свете софитов. Я не могла отвести глаз.
– И что? У вас были ночи? Много ночей?
– Я вышла за него замуж, – словно про себя, для самой себя, сказала Лусия и расправила на коленях вязанье. – А потом его взяли в армию. И там убили. И все.
– Жизнь и смерть, – произнесла Фелисидад, чтобы хоть что-то умное сказать после этих слов, – так всегда?
– Всегда, – шепот полетел во тьму гостиной легче птичьего пера.
– Ты его похоронила?
– Да. Мне в гробу привезли его тело. Оно уже разлагалось на жаре, плохо пахло. Даже через крышку гроба доносился ужасный запах. Я, твоя тетка София и твой отец, мы похоронили его на кладбище Сан-Фернандо. А ты знаешь о том, детка, что мертвые приходят к живым?
Фелисидад молчала. Продела палец сквозь шерстяную ячею.
– Приходят, и еще как! – Лусия подавила вздох. – Они там живые. Надо это понять. Надо их кормить, поить, ублажать.
– Едой кормить? Человеческой?
– Не только, – бежали, бежали вдаль легкие костяные спицы. – Они любят нашу любовь. Нашу Силу. Лучше всего отдавать им нашу Силу. Но не всегда. Время от времени. А то Сила в тебе закончится. Уйдет из тебя насовсем. К ним.
Нежный свет тек золотым ручьем от лица старой Лусии, от сухих легких рук. Много музыки щупали, осязали эти руки. А теперь они копошатся в овечьей шерсти. Дети вырастают и дети родятся. Детям нужны теплые кофты, теплые носки, теплые телогрейки.
Хавьер присел на корточки, изогнулся и запустил руку под кровать. Пошарил там. Вытащил белое, облачное, сетчатое. Проволока просвечивала сквозь слои марли. Хавьер отряхнул марлю от пыли и приподнял ее над головой.
Крылья.
Он сам сшил, смастерил марлевые крылья. К Рождеству. Скоро Рождество, и елка, елки вспыхнут огнями по всему Мехико. А у него сюрприз. Ангельские крылья. И он – ангел. Он их наденет и полетит.
В комнатенке, где кроме него еще ночует Пабло с мальчишкой Даниэлем, никого. Он один. Он может полюбоваться на крылья. И даже примерить их.
Продел руки в проволочные петли. Крылья оказались за спиной. В маленькое треснувшее зеркало глядел Хавьер на себя, и у него становилось хорошо на душе.
Приблизил лицо к зеркалу и скорчил рожу. Показал себе язык. Беззвучно расхохотался. В улыбке не хватало шести зубов – выбили в стычке на свалке. Неужели он жил на свалке? А теперь вот живет в людском доме, среди людей. В семье. Спасибо сеньору Торресу.
Взмахнул руками. Белые крылья дрогнули.
– Я когда-нибудь отсюда на них улечу. Я ангел.
«Только никто об этом не знает».
Смотрел на свое лицо. Гримасничал. Потом застыл, благостно руки на груди сложил. Настоящего ангела изобразил. Получилось.
«Я летал над свалками, над отбросами и гостил во дворцах королей. Я никогда не умру. Я вижу время».
По лестнице простучали каблучки. Хавьер не успел сорвать крылья с плеч. Дверь распахнулась, на пороге – Фелисидад. В руке у нее резиновый песик, смешная игрушка.
– Даниэль!
Увидела крылатого Хавьера и застыла.
Хавьер задрожал всем лицом. Развел руками. Беззубо, глупо улыбался.
– А я хотел… сюрприз…
– Хавьерито! Я никому не скажу!
Подбежала слишком близко, тормошила. Обнимала за плечи одной рукой. Пальцами другой нажимала на пузо резинового песика, и песик попискивал.
– Правда не скажешь?
– Правда. Какие хорошенькие! Купил?
– Сам сшил. У Лусии нитки украл!
– Ух, молодец!
Взяла песика в зубы. Обеими руками мяла марлю, глядела на просвет. Смуглое лицо, россыпь смоляных пружинных волос просвечивали сквозь белую призрачную сеть.
«Она не знает главного. Я ангел. И она ангел. Мы оба ангелы. Я сошью вторую пару крыльев. Для нее. И мы оба улетим».
Взял в руки, отогнул одно крыло. Приложил марлю к лицу. Так, через марлю, придвинул лицо к Фелисидад. Она не отшатнулась. Просто засмеялась. Красиво смеялась!
И ему стало очень больно.
Хотел порвать марлю. Пальцы скрючились. Прогрызли в марле дырки, как мыши. Фелисидад выплюнула песика, игрушка упала на пол, и шлепнула Хавьера по рукам горячей ладонью.
– Эй! Не порть сюрприз! Это мои крылья! Это мне подарок!
– Правильно, – раскрыл рот, и глаза круглые. – Твои! А как узнала?
– Почувствовала!
– А песика мне принесла?
– Нет. Даниэлю!
Фелисидад вертелась перед ним, хохотала над ним, завлекала, соблазняла, утекала черным ручьем. Всем телом говорила ему: да я не для тебя, юрод, дурачок со свалки.
«И правда. Кто я такой? Приживал несчастный. А она, она дочь хозяина. Ей найдут хорошего жениха. Достойного. А я, я недостоин».
– Где Даниэль?
– Пако пошел с ним в зоопарк. Даниэль хотел поглядеть на носорога.
Фелисидад хотела убежать. Хавьер поймал ее за руку. Крепко пожал – и в страхе выпустил.
– Эй! Ты мне руку искалечил!
Дула на пальцы, рукой трясла. Каблуком притопывала.
– Ну, извини. Больше не буду.
Встал перед ней на колени. Марлевые крылья смешно тряслись, будто он плакал, и спина корчилась и тряслась в рыданьях.
Фелисидад положила руку ему на голову. «Как королева, а я слуга», – подумал он благоговейно.
Так, стоя на коленях, он и спросил ее:
– Хочешь, я расскажу тебе, как ты умрешь?
– Эй! – крикнула Фелисидад. – Замолчи!
Хавьер и не думал молчать. Слова текли из него, как сок из разрезанной агавы.
– Ты умрешь в родах. Ты родишь живого, хорошенького мальчика, а сама…
– Заткнись!
