– Благодаря этой самодеятельности я в принципе жива, – сочла нужным уточнить Анна.
Она не могла оторвать взгляда от этого шара.
Круглого.
Темного.
Алого, что драгоценный камень. Куда более яркого, нежели все драгоценные камни разом.
– Твоя правда, твоя… на вот, – камень ей протянули, и Анна подставила ладонь. Надо же, горячий какой. И кровь, в нем запертая, переливается, перекатывается, завораживая. Анна и дышать-то перестала. – Так и ладно… но мы не о том. Снять уже не выйдет. Чем больше его дергали, тем крепче оно в тебя врастало.
Вот и все.
Наверное, стоит сказать спасибо, наверное…
– Не спеши, девонька. Не спеши… снять не выйдет, а вот вернуть – так оно вполне получится. Это уже совсем иное… – Аполлон Евстахиевич сцепил руки. Какие бледные. А кольцо, напротив, темное, почти черное. То ли от времени, то ли оттого, что чисткой его хозяин себя не утруждал. – Проклятье всегда помнит руки, его сотворившие. И те, другие, которые передали. И связь эта не разорвется с годами, истончится, что верно, а в твоем случае и вовсе до невозможности.
Он помолчал.
Поднял пустую уже чашку, поднес к губам и отставил.
– В ином случае я просто провел бы обряд, а вот теперь… без крови не обойтись.
– Чьей? – Анна оторвала взгляд от шара.
– Не твоей, девонька… не твоей… надо найти твою мать, а уж там… там оно и решится.
Найти и…
И что?
Спросить у этой женщины, в чем провинилась Анна? И услышать, что вины никакой нет, что она, эта женщина, всего-то и хотела, что жить? Разве это преступление, хотеть жить?
– А если… – Анна сжала горячий камень в руке. – Если бы я умерла, проклятье…
– Исчезло бы вместе с тобой.
Тогда… тогда странно, что Анну просто-напросто не убили. Чего стоило, положить подушку на лицо младенчика, придавить… и теперь ей отчаянно хочется верить, что это неспроста, что…
– Не спеши, девонька, – сухая холодная рука протянулась к ней. – Все не так просто, как тебе кажется.
Куда уж сложнее.
– Но мы разберемся… всенепременно разберемся… а ты иди, тебе отдохнуть надобно… и охламонам пока не говори ничего.
Он взмахнул рукой.
– Мне еще оглядеться надо.
Глава 14
…градоправитель, почтеннейший Михайло Евстратьевич Таржицкий, и вправду был человеком немалых достоинств. Отправленный некогда в тихий городишко, – поговаривали, что на прежнем месте случилась некая некрасивая история, связанная то ли с девицей, то ли с деньгами, – он не стал печалиться, но огляделся и признал оный городишко вполне годным. Несколько запущенным в силу полнейшего равнодушия прошлого градоправителя к делам местечковым, но все одно весьма и весьма перспективным.
Были бы деньги.
Денег было немного. Сперва. Однако Михайло Евстратьевич оказался человеком весьма деятельным, а еще обладающим немалыми талантами, особенно во всем, что касалось добывания этих самых денег.
Вот и появились в Йельске мощеные улицы.
Мусорные урны.
Дворники, как и положено. Очнулось ото сна полицейское управление, скоренько наведя порядок среди людей лихих, благо, таковых в Йельске было немного. Городишко оживал. Не сказать, чтобы быстро, но все же местные жители, настроенные к Таржицкому сперва весьма и весьма скептически, все больше уверялись: иного градоправителя им и не надобно.
Ныне дражайший Михайло Евстратьевич изволил трапезничать.
Он успел оценить севрюжью уху, закусивши ее пирожками с зайчатиной, которые тут щедро посыпали рубленой зеленью для аромату. На очереди была тушеная дичина, кабаньи щеки, натертые чесноком и душистыми травами. Ждали высочайшего внимания налистники и творог, мешаный с фруктами и украшенный горою взбитых сливок.
Ел Михайло Евстратьевич неспешно и даже неудобный гость не способен был лишить его аппетиту. Разве что раздражал безмерно, что самим своим видом, что нежеланием трапезу разделить. Виделось в этакой сдержанности нечто донельзя противоестественное.
Сидит сыч сычем.
Глядит этак, снисходительно. И молчит, молчит… ему бы, поганцу этакому, – вот не было печали, – в соответствие с моментом бы войти, надеясь, что вопрос его решен будет правильно. Впрочем… тут ни у гостя, ни у самого Михайло Евстратьевича не возникало сомнений, что компромисса достигнуть не выйдет.
Уж больно тема… скользкая.
И вытерши пальцы салфеточкой, – насыщения Таржицкий пока не ощутил, лишь желание трапезу продолжить, благо, бок был рядышком, – он поинтересовался:
– Стало быть, любезный Глеб… простите, как вас по батюшке?
Гость поморщился и сказал:
– Без батюшки.
Надо же… выходит, права была супружница, когда рассказывала… нет, бабы-то слухи собирают, что сороки блестяшки, да только выходит, что и в том есть своя польза. Впрочем, к годам немалым Михайло Евстратьевич убедился, что польза имеется у всего.
В том числе и у слухов.
Он окинул взглядом суховатое и простоватое, чего греха таить, лицо гостя, на котором застыло выражение преравнодушное, будто бы весь этот разговор был по меньшей мере Белову не интересен, и продолжил:
– Решили все ж обосноваться в наших краях…
– А вас это беспокоит?
Глеб приподнял бровь, выказывая удивление, которого, впрочем, не испытывал. Скорее уж удивляло, что эта беседа состоялась лишь сейчас.
Приглашение доставил мальчишка в кривовато сидящем камзольчике, донельзя гордый и этим камзолом, и своей принадлежностью к хозяйскому дому. Впрочем, ни то, ни другое не позволило ему пересечь ограду, он и выхаживал перед воротами, дожидаясь, когда на персону его обратят внимание.
Обратили сразу.
Сперва Илья вскарабкался на ветку старой сливы, за ним полез было Арвис, но после передумал. Прочим тоже деревьев хватило, и Глеб молча отметил, что придется их спилить.
Приглашали даже не в дом, в ресторацию.
И так приглашали, что Глеб едва успел, и сие тоже было нарушением правил этикета, а заодно уж попыткою показать Глебу, где его истинное место.
Будь он моложе, оскорбился бы.
– Конечно, – Михайло Евстратьевич подвинул к себе блюдо с дичиной, подцепил на вилку алую бусину клюквы и, зажмурившись, отправил в рот. – Меня волнует все, что так или иначе касается благополучия города. А ваша затея, безусловно, крайне полезна для короны, однако же… вы поймите, что в Империи преогромное количество городов, где будут рады принять…
Не будут.
Глеб уже точно это осознал. Никак не будут. Куда бы ни отправились они, все одно найдутся недовольные.
– Нет, – сказал он, прерывая словесный поток. Следовало признать, что оратором Таржицкий был весьма недурственным.
И политиком неплохим.
И, пожалуй, ничего-то не имел он против Глеба и его учеников, против самого училища, и в иных обстоятельствах, быть может, не стал бы чинить помех и даже помог бы…
В иных обстоятельствах.
Ныне же он разгладил салфетку и произнес тихо:
– В городе весьма неспокойно.
– Знаю.
– И неспокойствие это вызвано вашим присутствием… поймите, мне не жаль места, однако люди… люди недовольны. А когда людское недовольство зреет, не всегда выходит его остановить. Мне бы не хотелось, чтобы… случилось несчастье.
Под первым подбородком Таржицкого наметилась складка второго, который, как Глеб подозревал, при нынешних привычках градоправителя не заставит себя долго ждать.
– Вы человек разумный. Вы понимаете, что при всем моем желании… сотрудничать… – вилка ткнулась в кусок кабанятины. – Я ограничен в возможностях. Городок у нас тихий… был… полицейское управление мало, да и люди, которые в нем служат… право слово, я не уверен, что чувство долга в них столь уж сильно. Все же многие, буду с вами откровенен, живут здесь, нуждами этого города, его бедами. И весьма, весьма близко к сердцу принимают случившееся.
– Вы имеете в виду убийства?
Михайло Евстратьевич поморщился, словно само это слово портило аппетит. Но нож вспорол мягкую шкурку, брызнул сок, каплю которого Таржицкий подхватил корочкой хлеба. И сунув оную в рот, зажмурился.
