один из лжесвидетелей. Один из тех неблагодарных, что откармливался за мой счет, и тот, что предал меня и мою доброту за пару медяков!
За лжесвидетельство ему полагалось суровое наказание. Слуги инквизитора уже держали его в поле зрения, и он решил выкрутиться.
Инквизитор перевел на него взгляд своих темных спокойных глаз.
— Медик его осматривал? — спокойно спросил он. — Было выдано заключение, отчего погиб несчастный?
Ответом ему была тяжелая душная тишина.
— То есть, нет? — с удивлением спросил инквизитор, оглядев зал. — Вы меня позвали, чтобы я судил человека, слушая ваши сплетни?.. Ни единого доказательства, ни единого свидетеля, и все, что у вас есть, темные необразованные свиньи, это сырой картофель? Вы считаете это достаточным для обвинения?..
Нищие, те, что свидетельствовали против меня, те, что вчера нахваливали мою похлебку, а сегодня предали, с хныканьем сбились в кучу. Грегори, подговоривший их свидетельствовать против меня, не научил их толком, что говорить, как доказывать мою вину. Он по своей глупости посчитал, что для обвинения достаточно будет просто показать неизвестную ему еду инквизитору.
И потому лжесвидетели не отважились лгать сейчас, попавшись на вранье единожды, чтобы не усугублять свою вину.
— По десять плетей каждому, — сурово отрезал инквизитор. — И вон из города, коль вносят ложь, смуту и навет.
Лжесвидетели взвыли, попытались разбежаться; но их знали наперечет, а потому переловили и утащили рассчитываться за вранье.
— Теперь ты, — инквизитор сурово глянул на трясущегося Грегори. — Я так понимаю, ты тут зачинщик. Донос твой. Этих дураков тоже ты научил, что говорить. Повтори-ка, в чем ты обвиняешь эту женщину?
— Если ваша милость так не думает, — проблеял Грегори, и инквизитор в ярости шарахнул деревянным молотком по столу.
— Повтори, собака, — прокричал он гневно, — кто там проклят из-за того, что съел сладкий клубень, а?! Какого демона я проделал долгий путь из столицы, чтобы слушать твое вранье?!
Грегори стоял и трясся, как заяц.
— Тридцать плетей! — проорал инквизитор яростно, указав на Грегори своим молотком, словно карающим мечом.
Тут уж не вынесла старуха, мать Грегори.
Она сидела на самых последних рядах, ожидала, жаба, чем все кончится. Но тридцать плетей — опытный палач мог засечь Грегори до смерти, и этого старуха уж стерпеть не могла.
— Да за что же! — провопила она, стуча своей палкой по полу. — Он всего лишь указал, что мерзавка кормит нас чем-то, что и свиньям стыдно предложить!
Старуха была глуховата. И, видно, не расслышала, что ранее инквизитор говорил о короле.
Ее выкрик привел инквизитора в еще большую ярость.
Инквизитор метнул гневный взгляд и на мать Грегори, и старуху сбило с ног этим взглядом. Видно, та магия, что была ему отпущена по закону, нашла истинного зачинщика травли…
— Десять плетей старухе, — задушенным голосом проговорил инквизитор, сверля гневным взглядом бабку, возящуюся на полу и пытающуюся подняться на ноги. — И ни плетью меньше. За навет. Помрет — значит, помрет.
Старуху тотчас подхватили под руки и утащили, орущую, во двор — получать заслуженную награду.
— А вы, Мари Лино, — веско произнес инквизитор, наконец-то переводя взгляд на меня, — сию секунду, на глазах у свидетелей, приготовите эти свои клубни и грибы, и я их съем — в компании с вами, разумеется. Если я дурно судил, то помру вместе с ведьмой. Если хорошо — то мы с вами недурно пообедаем. Что скажете?
****
В его глазах по-прежнему я видела живейший интерес к себе.
К себе, грязной, измученной, растрепанной, превращенной в жалкое чучело со спутанными волосами за время пребывания в тюрьме.
Мое платье отсырело и пропиталось насквозь запахом смрадного подземелья, мое лицо было испачкано и серо, волосы растрепаны и собраны кое-как.
И все равно он смотрел на меня так, словно я была прекраснейшей из женщин!
— Я согласна, ваша милость, — прошептала я, стирая катящиеся по моим щекам слезы, хотя губы мои улыбались. Да что там — я смеялась от счастья! — Как прикажете, ваша милость.
— Значит, — спокойно произнес инквизитор, — так тому и быть. Из числа уважаемых горожан мы наберем свидетелей, и при них вы сварите свое… варево. Вот из этих клубней, что принесли.
— Ваша милость, — робко попросила я. — Мне бы помыться… привести себя в порядок…
Я протянула инквизитору свои грязные, стянутые веревкой руки. Я не мыла их несколько дней, пока жила в тюрьме. И кашу приходилось есть ими же… Под ногтями у меня была черная траурная кайма, ладони в воспаленных ссадинах…
— Я же не могу готовить уважаемым людям в таком виде, — пролепетала я под его строгим немигающим взглядом.
Инквизитор лишь бровью повел, и мои руки были спешно освобождены от пут. Я с наслаждением потерла красные, расцарапанные грубой пенькой запястья, и инквизитор, глянув на мои ссадины и синяки, снова недовольно хмыкнул.
— Помыться? — переспросил он. — Но вы же понимаете, что вы под следствием?
— Да, ваша милость…
— И за вашим туалетом тоже нужно наблюдать, — терпеливо продолжил он. — Дабы исключить возможность передачи вам сообщниками припрятанных в одежде трав, зелий и прочей… отравы.
Я удушливо покраснела, понимая, куда он клонит.
— Я вынужден буду лично присутствовать в вашей… ванной комнате, — инквизитор чуть смутился и даже потер нос, который у него зарозовел то ли от стыда, то ли от предвкушения этого зрелища.
Этого только не хватало! Инквизитор будет мылить мне спинку?! Будет смотреть на меня, голую, плещущуюся в бочке с мыльной водой?
Но выбора у меня не было.
Я готова была даже тут же скинуть платье. Тому, кого заживо поедают тюремные кровососы, выбирать не приходится.
— Что ж, — пролепетала я, интуитивно прикрывая грудь, словно уже была беззащитна и обнажена, — я согласна
