широко распахнувшихся глазах Марго — и до того, когда ее дрожащие руки с уже ненужной осторожностью подняли мертвое дочкино тельце с запрокинутым лицом и прилипшими к бледным щекам прядями мокрых потемневших волос. В это мгновение Аннина жизнь — та, которой она жила до этого — закончилась, а предыдущие несколько минут превратились для нее в вечность, в которой Анна — снова и снова — заглядывала в черную, пахнущую сыростью и холодом, глубину колодца, чтобы с ужасом разглядеть там бледное пятно испуганного лица своей девочки, а потом бежала, проклиная неповоротливость своих толстых ног и проклятущую юбку, то и дело захлестывающуюся узлом на лодыжках, и захлебываясь ужасом и своим дыханием — бежала, зная, что не успевает. И снова тянула дрожащие руки, прижимая к себе холодное мокрое тельце, надеясь — на этот раз — отогреть его, вглядывалась в бледное личико — посиневшие губы, волосы-сосульки, слипшиеся ресницы, надеясь — на этот раз — разглядеть хоть малюсенькое движение в застывших глазах. Глазах цвета неба — стылого, зимнего, навсегда замороженного, синего неба.
Снова и снова …
…Старуха говорила, что в жизни есть вещи, которые происходят просто потому, что должны происходить. И бесполезно пытаться предотвратить их или изменить. Даже если ты все знаешь заранее. Даже если бы Марго разглядела это все заранее — в полупрозрачное насмешливое окошко опаловой луны, похожее на кружочек, протопленный нагретой в пальцах монеткой — на заиндевевшем холодном стекле …
…Опаловая полупрозрачная луна была похожа на кружочек, протопленный нагретой в пальцах монеткой — на заиндевевшем холодном стекле … Черном, замороженом стекле равнодушного неба, которому нет никакого дела до замерзающей Марго.
Марго обняла себя за плечи — вцепилась коченеющими пальцами в ускользающий шелк платья, и почувствовала, как подступает — потихоньку, вползая за шиворот вкрадчивым ознобом, крупная холодная дрожь.
Луна была еще бледной, а багряный закат уже затухал, и черная шерсть волка казалась присыпанной серебром — с одного бока, и облитой кровью — с другого. А в красно-безумное небе его глаз, в которое только что падали два золотых солнца, теперь поднимались две оловяно блестящие луны. Небо отражается в глазах ее волка, или нет, не так… глаза ее волка отражаются в небе — кроваво пылающем на западе — и угольно-черном на востоке, как хрупкий лепесток пепла, только-только выпавший из костра… Потухающего костра, в который смотрит старуха, морщинистая, сгорбленная, седая — ведьма без имени. Смотрит задумчиво и устало, а ее тонкие сухие губы кривятся и дрожат — то ли оттого, что она пытается что-то сказать, то ли оттого, что она пытается улыбнуться. А улыбка не получается. Почему-то.
И Марго, запрокинувшей голову к небу (беззащитно обнажая шею — для ночного ветра, лунного взгляда, прыжка волка — до которого всего несколько шагов…) показалось, что так оно и есть. Что старуха все еще смотрит. Смотрит на этот костер. И что вот-вот из темноты (из складок старухиного черно-серого плаща) вынырнет сухая морщинистая рука и крепко вцепится в тонкое плечо двенадцатилетней Марго, а скрипучий повелительный голос скажет в самое ухо: «Смотри. Смотри в луну, девочка. Смотри как следует. Потому что луна — это зеркало…» «Я так давно этого не делала», — подумала Марго, послушно, до рези в усталых глазах, вглядываясь в равнодушно усмехающееся лицо луны. «Я так давно не смотрела в глаза своему настоящему отражению. Может быть, в этом все дело? Может быть, из-за этого все случилось — так?» И вдруг ей показалось, что если бы она смогла вернуться — и глазами двенадцатилетней Марго — смогла увидеть в бледном окошке луны, протопленном на черном окне неба… увидеть этот вечер, спустя семь лет, багрянец заката, застывшего черной статуей волка — и себя, девятнадцатилетнюю — на этой черной осенней поляне… если бы она смогла, может быть, она смогла бы что-то изменить, что-нибудь сделать по-другому… Чтобы не было ало-багрового цвета на вечернем небе, чтобы не было вкуса крови и головокружения от черной рваной раны на разорванном горле, въевшихся в память Марго и сводящих с ума ее волка… И на несколько секунд ей показалось, что у нее получилось — и что она вернулась… и что ей — двенадцать, и она стоит возле костра, задрав голову к луне, и старухина рука цепко держит ее плечо, а теплое звериное дыхание волчонка — вперемежку с недоверчивым ворчанием — щекочет ее голые лодыжки, и она еле сдерживается, чтобы не закричать….
… теплое звериное дыхание — вперемежку с недоверчивым ворчанием — щекочет ее голые лодыжки… и она еле сдержалась, чтобы не закричать.
…А потом, внимательно обнюхав ее лодыжки, волк уселся возле ее ног, укрыв пушистым хвостом ее окоченевшие ступни. Марго осторожно — очень осторожно — опустила руку на его еще вздыбленный загривок. Тихонько потрогала жесткую шерсть. Волк замер и напрягся — чуть-чуть. Пальцы Марго помедлили — и мягко скользнули выше, осторожно лаская могучую пушистую шею, дотронулись до шелковистых нежных завитков под настороженными острыми ушами, и погладили широкий умный лоб. Волк поднял голову и посмотрел на Марго — растерянно, недоуменно — и измученно.
— Прости меня, — сказала Марго, возненавидев себя — за свои невозможные мысли, в которых его клыки смыкались на ее горле. И осторожно — очень осторожно — сдерживая дыхание и почти не шевелясь, — как будто она пыталась балансировать над пропастью, — попробовала вглядеться внутрь его глаз — сквозь кровь и серебро — глубже и глубже погружаясь в золотистый океан, плещущийся вокруг его зрачков…
…Марго осторожно — очень осторожно, сдерживая дыхание и почти не шевелясь, как будто она пыталась балансировать над пропастью — вглядывалась внутрь его глаз — глубже и глубже погружаясь в золотистый океан, плещущийся вокруг его зрачков.
Океан… который Марго никогда не видела, но иногда пыталась представить — такую бесконечность соленой холодной воды — от одного края неба — до другого — бесконечность, в которой даже самые громадные корабли кажутся не больше ореховых скорлупок… и тонут — так легко и бесследно…Ничего, кроме воды и неба, неба и воды… и совершенно нечего там делать — если, конечно, ты не рыба и не птица…
Марго было страшно, и ей казалось, что она захлебнется — и утонет. Она вздохнула — глубоко и испуганно, закашлялась, и зажмурила глаза, выпрыгивая на поверхность — в искрящуюся звездную черноту на обороте своих век.
— Я не могу, — жалобно
