Тем временем солнце опустилось за деревья, становилось все прохладнее. Он встал, подал мне руку, как настоящей леди, и мы отправились искать ночлег.
Пока мы приближались к городу, Отокар рассказывал мне о нем. Знания об этой местности, людях и обычаях будто всплывали в нем с каждым шагом; у первых палисадников он вдруг остановился, замолчал и некоторое время оглядывался в явном затруднении. Я спросила, что случилось, он вздохнул и ответил:
— Придется расстаться.
Мои губы задрожали. Неужели в незнакомом месте и времени он бросит меня одну? Отокар увидел мою растерянность и поспешил объясниться.
Мы не можем жить под одной крышей, не оскорбив местных приличий, разве что немедленно пожениться, но и это не выход — даже если бы я вдруг согласилась. Он вспомнил об этих краях достаточно, чтобы знать свое место в мире. Он — известный человек, главный городской архитектор, и неважно, что мы вошли в город пятнадцать минут назад. Его здесь знают много лет, и скоропалительная женитьба вызовет столько пересудов, сколько способны выдать сто отъявленных сплетниц из высших чиновных кругов. Жену пришлось бы немедленно предъявить. А я — школьница из социалистической страны. Ни сесть, ни поклониться, ни правильным ножиком котлетку разрезать; ни одной молитвы, перекреститься и то не смогу. Здешний богобоязненный народ, весьма внимательный к условностям, не вынесет моего присутствия. Нет, в жены главному архитектору я не гожусь. Мало того, еще через несколько шагов мы осознали другую проблему: в отличие от Отокара, я не знала ни слова на местном наречии. Внешний вид городка ввел меня в заблуждение, мне казалось, что это Россия века эдак XVIII, а значит, и говорить здесь должны на языке Ломоносова. Это мне было бы не так уж сложно, с пятого на десятое всяко бы объяснилась. Увы! Вокруг лежала самая что ни на есть страна Марьятия (кажется, нечто родственное Мадьярии, то бишь Венгрии… кажется, в Европе такой страны нет? Боже, куда нас занесло?!), и ни единого словца понять было нельзя.
Наконец Отокара осенило.
— Ты будешь бедной родственницей! — объявил он. — Из-за границы. Седьмая вода на киселе.
— А откуда я взялась? — удивилась я.
— Очень просто. Ты дочь покойной пятиюродной кузины, которой пришла фантазия назначить меня опекуном несчастной сиротки.
Признаю: решение было гениальным. Иностранный ребенок лопочет по-своему, имеет свои варварские манеры, а богатый опекун вынужден заботиться о дитятке и устраивать его судьбу.
Мы разыграли целый спектакль. Я посидела часок под кустом на околице, куда за мной прибыла наемная карета, Отокар усадил меня на жесткое сиденье и торжественно ввез в город. Поплутав с полчаса по тряским улицам, мы прибыли к воротам небольшого особнячка. На крыльцо выскочил пожилой дядька в синей ливрее, радостно приветствовал моего новоиспеченного опекуна, тот изложил ему нашу легенду — и она была проглочена без малейших сомнений.
— Знакомься, Аля, — сказал Отокар. — Это мой слуга Бертольд. Оказывается, у меня еще и кухарка есть… Берти покажет тебе твою комнату, а завтра ты уедешь в пансион.
— К-какой пансион? — растерялась я.
— Для благородных девиц, разумеется, — ответил Отокар. — Должна же ты где-то обучиться языку и манерам! И приличия будут соблюдены — лучше не придумаешь!
он
Аля держалась молодцом. С Бертольдом она объяснялась жестами и застенчивыми улыбками. С кухаркой Мартой они умудрялись даже болтать — каждая на своем языке, конечно, но как-то друг друга понимали. Забавно было наблюдать, как девочка пытается прилично вести себя за столом — она трогательно смущалась каждый раз, когда Берти подливал ей вино в бокал, забирал из-под руки опустевшую тарелку или подавал пирожки. Ей явно все время хотелось вскочить и сделать все самой, но она героически сдерживала порывы. Если бы я позволил, она, наверное, помчалась бы после ужина мыть посуду — вот только Марта была бы глубоко шокирована. Я объяснил слугам, что моя подопечная — из бедной семьи; в результате они преисполнились желания показать сиротке, как живут в богатых домах, и совсем ее засмущали. А уж когда Марта превысила свои полномочия и предложила помочь Але раздеться… Таких пунцовых щек я никогда не видел.
Наконец девчонку удалось загнать в постель, и Марта, проверив, доложила, что "племянница вашей милости спит мертвым сном, бедняжка". Вздохнув с облегчением, я отправился в свой кабинет и обнаружил там письмо от барона Лихтенберга. Карл-Иоганн сообщал радостно, что Анна-Луиза Мейльштанц приняла его предложение, свадьба на Троицу, а в качестве подарка молодой жене он обещал построить новый особняк на том самом участке земли, который он показывал мне нынешней зимой — и, разумеется, заказ мой. Я вспомнил густую рощу на холме у небольшого озерца, скованного льдом — я сказал тогда Карлу-Иоганну, что тут отлично будет смотреться небольшое здание в голландском стиле, с крутыми крышами и узкими окнами. Надо еще раз съездить в Эгрету, посмотреть, как выглядят холм и озеро летом…
В камине щелкнуло полено, и я вспомнил, что ни разу в жизни не видел ни добродушной физиономии Карла-Иоганна Лихтенберга, ни его землицы в Эгрете.
она
Встретившая нас у ворот монастырского пансиона монахиня без единого вопроса приняла байку об иностранной сироте, и не успела я оглянуться, как оказалась в маленьком пыльном садике, где чинно прогуливались девочки-подростки в форменных коричневых платьях (о Боже, и тут школьная форма этого ужасного цвета!). Девчонки старательно не обращали на меня внимания, пока за сестрой Жужаной не закрылась тяжелая дверь пансиона. Но стоило ей удалиться, как они немедленно окружили меня и застрекотали. Я рада была бы ответить на их вопросы, если бы поняла, о чем спрашивают; но единственное, что моим новым знакомым удалось уяснить — это имя. На их и мое счастье, мама в свое время настояла на Алевтине. В московской школе я чувствовала себя неуютно с таким редкостным в наше время именем, но тут меня в секунду сократили до Тины — и слава Богу, что меня не зовут Светой или Клавой: неизвестно, на какой набор звуков пришлось бы откликаться.
…Время шло, и постепенно я привыкала к пансиону. Сначала меня тяготил ранний подъем, вечно холодная вода в умывальнике, допотопный сортир, баня раз в неделю и прочий дискомфорт. В дортуаре было холодно и сыро, кормили невкусно, учили закону божьему — по-марьятски и по-латыни, так что я ничего не понимала и зубрила уроки, как попугай. В руках у грозной наставницы — сестры Адальберты — всегда наготове была тяжелая линейка для битья по пальцам (чтобы не отвлекались) и по спинам (чтобы не горбились).
