Раз в две недели по воскресеньям позволялось встречаться с родственниками, и к этому знаменательному дню все восемнадцать девочек (и я — девятнадцатая) готовились загодя. Магда Маленькая (самая младшая, десятилетняя) и Магда Большая (этой было четырнадцать), как заведенные, вышивали салфеточки: одна — для тети, другая — для двоюродной бабки, и к каждому родительскому дню преподносили эти салфеточки, украшенные поучительными изречениями по краю; Эльжа зубрила латинские стихи, дабы блеснуть перед отцом; сестры Эдита и Клара рисовали цветочки для своей нарядной мамы… После утренней службы мы, умытые, наглаженные, причесанные волосок к волоску, парами спускались в большой холл, где уже ждали родственники. Помню, как впервые я шла по этой лестнице, по вытертой ковровой дорожке, без пары — девятнадцатая — и тоскливо оглядывала незнакомых людей, толпившихся в зале. Каждая пара, сойдя с лестницы, немедленно теряла всю чинность и благовоспитанность. Эльжа прыгала, как мячик, перед важным господином в коже и бархате; Эдита и Клара щебетали и хихикали; всегда серьезная Жужа кружилась, схватил за руки высокого мальчика — своего брата; Каролина так спешила обнять старшую сестру, что споткнулась на ровном месте и разбила коленку, но ничуть не огорчилась… Я смотрела на всю эту веселую суматоху, слушала весь этот щебет и гам — и вдруг увидела знакомое лицо и тоже помчалась, не чуя под собой ног.
Он стоял у окна, смотрел на меня и улыбался. Я с разбегу подлетела к нему и вдруг смутилась, кажется, я даже покраснела. В висках застучало, зал покачнулся и поплыл. Он что-то сказал — наверное, поздоровался, я что-то ответила — и вдруг пришло ясное и четкое понимание, что ради этого человека я сделаю что угодно. Прыгну из окна, кинусь в огонь или в воду… Даже вытерплю этот постылый пансион, лишь бы Отокар стоял рядом и улыбался вот так, как сейчас.
И именно тогда я перестала понимать, как с ним держаться. Я отвечала невпопад, я смущалась, я боялась коснутсья его руки и в то же время отчаянно хотела прикоснуться. А он расспрашивал меня об уроках и товарках, рассказывал о ремонте в ратуше, строил какие-то планы — невыносимо взрослый и далекий. Он предложил пройтись по дорожкам чахлого сада и подал мне руку — и я испугалась, что сейчас он все поймет про мой трепет, про мою щенячью влюбленность, ударившую меня пыльным мешком из-за угла от одного взгляда на его улыбку… Но он не понял, и мне стало немного легче — до тех самых пор, пока он не приобнял меня слегка на прощание. Сердчишко мое заколотилось где-то в ушах, ноги подкосились, и лишь страшным усилием воли я удержалась на ногах, вывернулась из-под его руки, неловко буркнула: "до встречи" — и убежала.
Помню, как я лежала ночью без сна, перебирая мельчайшие подробности нашего короткого знакомства — как мы встретились на улице и я сочла его некрасивым и старым… Слепая я была, что ли? Теперь я ясно видела, как он красив, какие у него чудесные темные глаза… Карие? Да, точно, карие, с золотыми искрами — и когда успела разглядеть? И его губы, когда он улыбается. И его руки с тонкими сильными пальцами. И его волосы… Ну и что, что седина?.. Потом я вспомнила, как бежала к нему через холл, и свою неуклюжесть, и как я забывала слова и теряла нить разговора… Боже, что он подумал! Наверное, решил, что я дурочка — он ведь так мало меня знает. Глупая маленькая дурочка! Какой позор… И я стала представлять, как я встречусь с ним через две недели. Как я подойду царственной походкой, поздороваюсь вежливо и мило и заговорю светским голосом на светские темы — а он увидит, что я тоже взрослый, разумный человек. И может быть, Отокар заметит, что я не совсем уродина, хоть у меня и веснушки… Тут меня прошиб холодный пот. Кого ты собираешься очаровать своими веснушками и жалкими косичками? Невозможно, чтобы в таком наряде, с такой прической он увидел во мне хоть что-то привлекательное! Справедливости ради, я, конечно, еще пацанка, и он не полюбит меня, пока я не вырасту…
Три дня прошли в каком-то тумане. Я не слышала, когда ко мне обращались, забывала подносить ложку ко рту, сидела на уроках, ничего не видя, и только вздрагивала, когда тяжелая линейка сестры Адальберты приводила меня в чувство. Где-то внутри постоянно ныло — наверное, это сердце, думала я, — а перед глазами вставало лицо Отокара с доброй, немного насмешливой улыбкой.
Потом это прошло, и я вздохнула с облегчением. Оказалось, не приходя в сознание, я чему-то училась, как-то общалась, даже стала кое-что понимать из разговоров. Махнув рукой на Отокара, я принялась изо всех сил учиться языку и к следующему родительскому дню вполне сносно могла разговаривать с самой терпеливой девочкой — Жужей. Правда, другие не в состоянии были дождаться, пока я подберу слова, но с Жужей мы уже даже подружились.
Но настал долгожданный час — и сердце мое ухнуло в пятки при виде стройной фигуры на фоне окна, язык прилип к нёбу при звуке низкого хрипловатого голоса, все мысли из головы улетели с легким свистом — и я могла только молча внимать с благоговением моему божеству.
он
Будущая баронесса Лихтенберг была само очарование. Господь, проектируя эту барышню, использовал, похоже, исключительно циркуль. Круглые румяные щеки, круглые голубые глаза, золотистые кудряшки, толстенькие пальчики, кругленькая фигурка на круглых ножках. Никто не назвал бы ее красавицей, но она заразительно смеялась, прелестно болтала о пустяках, а иногда вдруг бросала точное и остроумное замечание. Словом, я понимал Карла-Иоганна.
Вдвоем они смотрелись довольно забавно — маленькая кругленькая Анна-Луиза и долговязый барон, но их настолько явственно укрывало от насмешек облако взаимной любви, доверия и нежности, что даже вдовствующая баронесса Амалия Лихтенберг, никогда не упускавшая случая уколоть старшего сына, прикусила свой ядовитый язычок.
Мы съездили в Эгрету. Летом озеро у холма выглядело еще лучше, чем зимой, и я ясно увидел, какой должна быть загородная вилла Лихтенбергов. Нет, не Голландия. Тут бы что-нибудь легкое и воздушное… стекло и бетон… Какой, к чертям, бетон? В каком веке живем? Ладно, кирпич. Но все равно много стекла. Отопление, конечно, печное — тут другого не бывает, значит, будут трубы. Я сделал несколько набросков, а вернувшись домой, плотно занялся проектом.
Через несколько часов вдохновенной работы я протер глаза, выпил наконец остывший чай, который таинственным образом материализовался на столике у двери (Бертольд, видно, на цыпочках прокрался с подносом — я даже не заметил, когда), и наконец снова посмотрел на изображение дома на холме. Здорово вышло. Отлично впишется в пейзаж, и жить будет удобно…
