Автоматические ворота гаража поднялись, и старый «санглас», рыча как рассерженный зверь, выкатился на улицу.
Мы и предположить не могли, что буквально в ста метрах впереди нас поджидает смерть. Впрочем, ей удалось забрать жизнь лишь одного из нас — к огромному моему сожалению.
Разумеется, я не увидел ни предупреждающего сигнала, ни знака, требующего остановиться и пропустить грузовой транспорт, выезжающий с территории промышленной зоны, прилегающей к дороге. Я успел разогнаться до восьмидесяти километров в час и чувствовал себя не просто королем дороги, а властелином мира.
Все кончилось мгновенно и неожиданно.
Еще секунду назад дорога была абсолютно пустой и свободной, и железная стена на нашем пути выросла словно из-под земли. В мгновение, остававшееся до неизбежного столкновения, я не успел толком ничего рассмотреть и уж тем более понять. Запомнилась мне лишь красная тень, стремительно надвигающаяся на меня. Именно так был выкрашен тот фургон, в который врезались мы с братом.
Я очнулся в тот момент, когда два санитара перекладывали меня с асфальта на носилки. В состоянии шока я, естественно, плохо понимал, что происходит, но, по крайней мере, мог сравнительно безболезненно шевелить руками и ногами.
Когда меня несли к «скорой помощи», я спросил:
— А Хулиан как?
Мне никто не ответил.
Мой самый заклятый и таинственный враг стал теперь моим постоянным мрачным спутником.
— Мэри Элизабет Кольридж —
Со смертью брата кончилась и моя жизнь, по крайней мере, она изменилась до неузнаваемости и уже никогда не была такой, какой я привык ощущать ее до той трагедии.
Родители изо всех сил старались доказать мне и самим себе, что жизнь продолжается, но, вернувшись домой из больницы — две недели в гипсе и всего три сломанные кости, — я почувствовал, что в доме раз и навсегда повисла неловкая и напряженная тишина. Чтобы хоть как-то заполнить эту пустоту и развеять молчание, отец купил огромный плазменный телевизор, занявший едва ли не половину стены в гостиной.
Он не выключался у нас целыми днями, вне зависимости от того, что шло по программе — футбол, какое-нибудь кино, развлекательные передачи… Отец постоянно сидел в кресле перед этой огромной панелью, не придавая значения ни тому, что происходит на экране, ни тому, что делается вокруг него. Тяжесть понесенной утраты и упорное нежелание смириться с нею надолго вывели его из строя.
На работе ему дали длительный отпуск за свой счет. Отец считал себя ответственным за то, что случилось. Он полагал, что только по его небрежности ключи от этого смертельно опасного вида транспорта оказались в моих руках, я же со своей стороны считал самого себя единственным виновником произошедшего. Я надолго перестал хотеть чего бы то ни было в этой жизни, продолжал существовать и выполнять какие-то обязанности просто по инерции. Каждый день я уходил в школу, а затем возвращался домой — все, больше мне ничего не было нужно. Я превратился в живого мертвеца.
Мама как ни старалась, так и не смогла скрыть от нас с отцом своего отношения к случившемуся. С ее точки зрения, вина лежала на нас обоих. Хулиан был ее любимцем, светом в окошке и главной надеждой. Время от времени мы с отцом ловили на себе суровый взгляд матери, который говорил сам за себя: прощения нам нет и не будет.
Через четыре месяца после трагедии она перебралась к своей сестре, жившей в Америке. В качестве дежурного объяснения мать сказала, что ей нужно было на время отключиться от всего, что случилось, и сменить обстановку, чтобы все вокруг ежесекундно не напоминало ей о смерти сына.
От этого дополнительного удара отец, похоже, так до конца и не оправился. Нет, через некоторое время он, конечно, все-таки вышел на работу, но, возвращаясь домой, все свое время по-прежнему проводил перед телевизором, рассеянно глядя в мерцающий экран.
Общались мы с ним предельно мало, но я, чувствуя свою вину, считал своим долгом по мере возможности заботиться о нем. Я научился готовить что-то съедобное из полуфабрикатов, варил для нас обоих кофе по утрам и прибирался в доме. В общем, я превратился в некое подобие Беллы Свон[3], вот только на мою долю не хватило даже какого-нибудь завалящего вампира, который полюбил бы меня.
Разговоров о Хулиане мы с отцом старательно избегали.
Единственным положительным следствием этой трагедии стала произошедшая во мне перемена по отношению к соседям. Я с искренним удивлением обнаружил, что все вокруг относятся ко мне с заботой и при этом ведут себя предельно тактично. Выяснилось, что такое поведение не являлось для обитателей Тейи чем-то особенным. Здесь было принято помогать друг другу в тяжелых ситуациях, и многие местные жители действительно воспринимали чужое горе как свое.
Слабое и, должен сказать, грустное утешение.
Одноклассники, которым, как мне казалось, я всегда был безразличен, вдруг стали приглашать меня в свою футбольную команду или же настойчиво звали поиграть с ними в баскетбол. Лучшая ученица, едва ли не самая красивая девчонка в школе, сама предложила мне свои конспекты для того, чтобы я смог нагнать пропущенный материал.
Я искренне благодарил всех за проявленное участие, но упорно отказывался от какой бы то ни было помощи. Я как-то привык к царившей в нашем доме тишине, а бормотание и мерцание телевизора стали для меня просто-напросто еще одной ее формой. Я привык к долгим прогулкам по полям, простиравшимся вокруг, в общем-то, небольшой и компактно застроенной Тейи.
Больше всего мне нравилась дорога, которая вела к кладбищу. Я поднимался на этот холм почти каждый день и подолгу смотрел на необъятное море, раскинувшееся передо мной. В эти минуты в моей душе появлялось чувство, хотя бы отдаленно напоминавшее покой и умиротворение. Если ворота кладбища оказывались открыты, я подолгу прогуливался в полной тишине и покое между могилами и стенами колумбария.
«Настанет день, и я окажусь среди вас», — повторял я про себя.
От этой мысли мне вовсе не было страшно. Смерти я не боялся, да и живым-то мог назвать себя лишь с некоторой натяжкой. То, что со временем меня сожгут и поставят урну с моим прахом в нишу колумбария, было для меня не просто очевидностью, а представлялось скорее лишь как некая формальность, получившая отсрочку.
Со временем окружающие привыкли к моему образу жизни и оставили меня в покое. У меня не было друзей среди одноклассников и однокурсников по институту. С людьми я общался и взаимодействовал лишь по мере необходимости.
