Иногда с ним были псы — белые звери, в холке выше пояса рослого мужчины, но ложились у его ног, послушные ему, точно ласковые кошки.
Стоило ему войти, в доме застывала вода, а стены покрывались инейными узорами.
Поутру матушка украдкой смахивала слёзы рукавом, затирая борозды от когтей, оставленных белыми псами. А вокруг усадьбы находили множество отпечатков сапог и конских копыт, но лишь одни следы вели в дом.
Я одна знала, чьи.
Беды обходили дом наш стороной, миновали и мор, и болезни, и случайные раны.
Я одна знала, кого за это благодарить.
Чаще он просто молчал. Появлялся за полночь, всегда неслышно, как бесплотный дух. По холоду ли, неотлучному его спутнику, не смевшему, правда, проникнуть сквозь преграду одеяла, или же благодаря некоему особому чутью, но я всегда угадывала его появление. И в мягкой полудрёме наблюдала за ним из-под полуопущенных ресниц, за тем, как он становится в дальний угол, превращаясь в едва различимый силуэт во мраке, и замирает там, скрестив руки на груди, надолго, совсем без движения. Он знал, что я подсматриваю, и я знала, что он знает, но ни он, ни я не нарушали условий игры. Я засыпала и просыпалась — он оставался на прежнем месте. И исчезал лишь с рассветом.
Я знала — он бережёт мои сны.
Реже он приходил почти засветло, на миг разминувшись с солнцем, приходил с сумерками. Тогда он садился в изголовье моей постели и рассказывал долгие истории о тёмных временах на границе порядка и хаоса; он говорил о богах и героях, говорил так, словно видел их своими глазами, как я видела его.
Предметы отбрасывали сине-сиреневые тени, и тени шевелились, отползая и вырастая. Забывая дышать, я слушала приглушённый голос, выплетающий дивную ткань повествования, и ещё и во сне продолжала видеть сражения и заговоры, встречи и расставания, рождение и смерть легенд.
Я просыпалась, бережно укрытая одеялом, и потягивалась, улыбаясь рассвету.
Он приносил мне чудесные подарки, созданные — даже тогда я понимала это — не человеческими руками. Дивные ткани, тонкие, как летучая осенняя паутина, прочные, как стальное плетение, и тёплые, как зимний мех. Изменчивые зеркала, в которых порой отражалось не то, чему следовало. Жемчуга, которые и светлым днём отражали лунное сияние. Браслеты, обручи, ожерелья — и я не знала кузнеца, которому хватило бы умения выковать такое чудо. Спелые плоды, которые и в тёмные месяца хранили тепло лета.
— Бабушка, ты всё знаешь! — твердила я с запальчивой уверенностью. — Кто он? Как его имя?
Бабушка усмехалась непреклонной детской наивности.
— Если захочет, он сам назовёт тебе его. А нет — так не стоит и спрашивать.
Однажды, набравшись решимости, всё же спросила. Но о другом.
Что ему во мне? Такому красивому, владеющему столь многим, чьему — не слову даже, движению ресниц — послушны фейри?
Он помедлил, не зная, как разъяснить человеческой девочке вещи, непростые для понимания и сведущего человека.
— Однажды мне случилось полюбить… и потерять ту, которую любил. Ты носишь её имя и не уступишь ей в красоте. Ты — моё спасение и моё предназначение.
Тогда я в растерянности закусила губы. Не наскучит ли ему ждать, пока ребёнок станет женщиной?
Он тихо засмеялся, развеяв наивные сомнения.
— Мейвин, маленькая Мейвин… Я ждал тебя вечность, что мне несколько лет? Засыпай, маленькая королева…
Той ночью мне снилась рядом с ним женщина, такая, какой я обещала стать, перешагнув порог молодости, какую рисовали зеркала и воображение. Только глаза на её лице казались неузнаваемыми, чужими.
Непокойные, голодные глаза.
Тем же утром, прежде чем родные успели проснуться, я убежала к Орнат, в дом на высоком пригорке. С кем мне было и говорить о ночном госте, как не с нею?
Прабабка молола на ручном жёрнове сыпучий пряный порошок и бережно ссыпала в холщовые мешочки.
— Как это возможно — запросто знать о том, чему лишь предстоит произойти? — спросила я, прежде рассказав о ночной беседе.
Выслушав, Орнат не спешила с ответом. Докончила работу, поправила платок, оставив на щеке тёмные разводы испачканной рукой.
— Он из тех, для кого время не наше, не людское. Мгновение тянется веками, вечность превращается в миг. Прошлое мешается с грядущим, и в них вплетено настоящее… А ты не думай об этом. Раз уж вышло так, как вышло, ничего не поделать.
* * *
Гейс — ритуальный запрет, налагавшийся на свободнорождённых младенцев, декларирующий, как правило, кодекс поведения, либо связанный с тотемными животными рода. Страх перед нарушением гейса был столь велик, что между этим и смертью в преданиях обычно выбирали последнее. Чем больше было дано человеку, чем большей силой и властью он обладал, тем больше было у него гейсов — своеобразных противовесов. "Считая окна в домах, проверяя пищу, выбирая дороги" — примеры типичных гейсов.
Ни в одном внушающем доверии источнике я не нашла упоминаний о гейсах, данных женщинам, лишь обратные факты — женщины в сагах нередко дают гейсы героям. Так что это — всецело авторский произвол.
Йоль — германский праздник зимнего солнцестояния, известен и у кельтов.
"Не от людей такая красота" — бытовало поверье, что, если в семье, где прежде не было красивых людей, рождался красивый ребёнок, красота эта была даром фэйри. Но сверхъестественные подарки опасны, и такие люди считались обречёнными на несчастье.
"За красоту и чудесное спасение меня назвали Мейвин" — суффиксы 'ин' и 'ан' в именах уменьшительно-ласкательные, таким образом, Мейвин — 'маленькая Мейв' или Мэдб. Королева Мэдб считалась прекраснейшей женщиной Ирландии, а в преданиях прочно связана с потусторонним миром.
Огам или огамическое письмо — возникшая не позднее 4 в.н. э. на Британских островах письменность. Применялась для гаданий.
"Одет в мшисто-зелёные одежды" — зелёный цвет в кельтской традиции характерен для одежды нелюдей. Считалось даже опасным человеку одеваться в зелёное — сидхе могут жестоко подшутить, а то и забрать с собой.
Гости у ворот
Братья давно позабыли беспечные детские игры, превратившись в рослых, плечистых молодцов, с лёгким нравом, умелыми, не боящимися никакой работы руками. Любили они добрую шутку и весёлую забаву, много было у них друзей, а врагов не нажили. Вставали они прежде всех работников, а ложились позже всех, и каждому находили участливое слово, тверды были в невзгодах и крепко держались друг друга и семьи.
И не нарадоваться бы на таких сыновей, да и на поле с самой доброй пшеницей прорастёт крапивное зёрнышко. Братьям по нраву была холостяцкая вольница, и, хоть тотчас сыскались бы для них достойные невесты, не спешили они опутывать себя жёнами.
— Дождусь ли внуков с такими сыновьями! — горько упрекала матушка, которой давно уж недоставало в доме детского смеха. — Одна надежда на дочку.
Но мои подруги-погодки все уж оставили девичью свободу за порогом мужниных домов. Немного охотников водиться с сестрой пяти братьев, когда хватает других, за которыми нет такой заступы.
Братья любили единственную младшую сестру, опекали и стерегли так, что иные и посмотреть в мою сторону боялись. Стоило кому подойти ко мне, заговорить, как незлобивых улыбчивых парней точно подменяли.
— Чего добиваетесь, чтоб Мейвин навек при вас осталась? Так-то вы любите сестру?
На родительские укоры братья отвечали так:
— Нет среди них достойного Мейвин.
— Глядите, отвадите от сестры женихов, кому тогда спасибо скажет Мейвин?
Но я знала — отец втихомолку соглашается. Гордился он мною. Хвалился:
— Ну разве не хороша у меня дочь? Где найдёте вторую такую? С самой королевой Мейв поспорила бы красотой, и Каэр, верно, была не лучше Мейвин! Если и отдам кому дочь, то достойнейшему.
— Молчи уж! — шипела прабабка. — А ну как слушают нас те, что завистливы? Подавай им лучшее, чем владеют люди.
Орнат бранила меня, любя. Хитрила, беду отводя.
