паутиной опутавших колени женщины и руки.
— Ты знаешь мое имя, — одними губами произнесла княгиня. — Но я не знаю твое.
— Потому что нет у меня имени, Гореслава, которые дала бы мне при рождении мать, — княгиня жмурила глаза от удовольствия, чувствуя, как впервые за два годы волосы складываются в совсем знакомый узор — в широкую русскую косу, не стягивающую висков, не отяжеляющую голову. — А так… как захочешь, так и зови.
— У каждой живой твари должно быть свое имя…
— Тогда зови меня Василисой, — просто ответила певица. — Много на земле Василис, и зваться на Руси этим именем — все равно, что не зваться никак. А теперь слушай, княгиня, как было на самом деле…
На заре юного мира, еще нежного и слепого, у огромного соленого моря поселились две драконицы. Чешуя одной отливала алой медью, второй — водной бирюзой, и когда сплетались они холодными ночами в крепкий змеиный клубок, чтобы согреться, свет их чешуи мешался, и выходило зарево. Такое порой рождается, когда алое солнце опускается в синюю воду, и золото плавится в той тонкой грани, где раскаленный диск касается прохладной глади. Безгорестно жили они на краю мира, у огромного моря, но время шло, и пересыхало оно, и все ближе подходили к драконицам люди.
— Один герой, — Василиса горько усмехнулась. — Пришел к ним, и рост его был велик, и лук сейчас не натянули бы и семеро сильнейших воинов, и тяжек вышел его бой с огнедыщащими змеицами.
Но в конце концов, измучившись и едва не погибнув, они погубили героя. Однако знали, что за ним стоит родня его и еще тридцать витязей-братьев, грозных и мстительных. Ратью бы пошли они мстить за старшего брата-короля, и против тридцати не выстояли бы боле драконицы. Тогда та, чья чешуя отливала лазурью, приняла обличье воина-короля, а в доказательство, что истреблен грозный дракон, взяла с собой свои крылья. Много личин переменила на чужбине она, но обман не мог длиться вечно — и все больше легенд бродило за бражным столом, и все чаще разносился над вересковой степью плач алого дракона.
— За короткий миг встречи они поплатились вечной разлукой без шанса на встречу, — прошептала Василиса, вплетая в кончик косы Гореславы расшитый бисером косник. — Но их последний танец был красив до безумия, ибо бескровная схватка чудовищных змеев не длилась до самого падения. Стремясь к земле, в женских личинах они любили друг друга, и воздух, лишь недавно звеневший от свиста крыльев и рыка, переливался звонкими криками, а вместо длинных хвостов выгибались в судорогах белые тела, едва укрытые шелками. Но князь выпустил стрелу, и простое железо погубило тысячелетнюю княгиню.
— А вторая?.. — одними губами спросила Гореслава, обо всем забывая, вслушиваясь в чуждый, дивный, ни на что известное ей прежде не похожий рассказ. — Что с ней стало?
— Люди говорят, что от горя она обратилась в порыжелый гранитный камень, который все еще вместе слез точит драгоценные камни, — ответила Василиса. Потом, помолчав, сказала. — Только я в это не верю. Мнится мне, что она все еще там, и все еще иногда раскаленной стрелой вонзается в небо наперекор судьбе, взмывая выше облаков и в бешенном полете развеивая свою тоску.
— Странные сказки ты сказываешь, — поднимаясь на ноги и оборачиваясь к слепой певице, сказала Гореслава. И вдруг поняла, — как чувствуешь скорую беду и непременный раскат грома за секунду до, — что глаза у Василисы синие, ослепительно синие, даже если незрячие. — Почему оба дракона — женщины?..
— А должны быть мужчина и женщина? Или оба мужчины? — усмехнулась Василиса, необыкновенно проворно для слепой поднимаясь на ноги. — Но мы с тобой женщины, так почему бы и им не быть похожими на нас?
Гореслава вздрогнула и недоуменно поглядела в слепое лицо певицы. На алую повязку, за которой, она знала точно, скрывались необыкновенные синие глаза.
— Мы другое… — неуверенно произнесла княгиня. — Ты только гостья моя, а они, как ты говоришь, любили друг друга… в полете.
Нежные щеки Гореславы залило румянцем, и она порадовалась, что певица не может этого видеть. И в том же миг поняла, что — может. Невесть как — то ли слышит пульсацию крови в тончайших венках под кожей, то ли — зрит сквозь маску, которая была обманом, чтобы ничего не скрывали от якобы увечной певицы. Не потому ли она знает так много?
Шагнув к Гореславе, женщина прошептала на самое ее ухо:
— Неужто тебе самой такие сказки не по сердцу?..
— Может, и нравятся, — Гореслава прикрыла глаза, а потом быстро отступила к столу. Защелкнула наручи на запястьях и спрятала косу под повойник. — Пора и нам идти к столу.
— И то правда, княжна.
Гореслава вздрогнула, но не стала поправлять слепую певицу. Вдвоем они спустись к столу, и не чувствовала княгиня ни сладости романеи, ни горечи кагора. Только все поглядывала на голубое весеннее небо, и ей непрестанно казалось, что вот-вот из-под солнца вынырнет меднокрылая драконица, ищущая в бескрайней синеве свою возлюбленную. Опишет последнее кольцо вкруг солнца и грудью упадет на него, чтобы пришел конец их проклятой разлуке.
— Оставайся при моем дворе, — выпалила Гореслава, поднимая глаза на певицу в конце стола.
Та молча склонила опоясанную алой повязкой голову. Ее ответ вышел тих и кроток, но все, кто сидел выше ее столом и ближе к Гореславе, вздрогнули.
— Я буду рада… княжна.
========== 2. Сестра ==========
Комментарий к 2. Сестра
Травень - май.
Мокрые сиреневые ветви хлестали по окошку, брызгали холодными каплями и норовили втиснуться меж неплотно подогнанных створок. В зеленоватой ночной темноте за окном вспыхивали синие молнии, грохотал оглушительный гром, а косые ливневые струи срывали с деревьев молодую листву.
— Жуть какая, холод-то какой, барыня, да чего ж вы сидите-то тут, захвораете еще, — мельтешила вокруг вышивающей Гореславы нянька. У ног ее, подобравшись на медвежьей шкуре, сидела Василиса и чесала шерсть. — Этой-то все едино, ведьма право какая, а вы-то у нас нежная, вам еще деток…
— Ежели тебе холодно, Настасья, то ты бы и шла, — мягко повелела Гореслава, поднимая голову от вышивки с пестрыми лентами. — Ты старая, вот и мерзнешь шибко. А нас, молодых, любовь греет.
— Далече твой сокол, чтоб согреть-то, — горько протянула старуха,
