могла бы вцепиться, и решение я приняла моментально. Хватка моя ослабела, нога Лары выскользнула, визг оборвался, а в следующий миг я почувствовала сильный удар в лицо, затем — удушающий рывок за ворот футболки откуда-то снизу, грохот с небес оглушил меня и ослепила молния. Я хлебнула воды, подавилась мокрой землей, закашлялась, задохнулась, перепутала верх и низ, в глазах заискрило, и следом меня сильно дернуло снова и опять окатило водой.
Еще грохот, еще промозглая тьма. Меня колотил озноб, а затем сильно шлепнул кто-то по щеке, и я открыла глаза.
— Лежи, лежи…
Я ни слова не могла вымолвить, а хотела сказать — дайте немного тепла. У вас должны быть согревающие одеяла. Мы не в дикой местности, в конце-то концов.
— На вот, хлебни, легче станет.
Я пыталась прогнать пятна перед глазами. Воняло непонятной палью, зверьем и гнилью, грохот вроде бы стих, и наступила тишина, такая мертвая, что мне стало на мгновение страшно. Кто-то неведомый, остро пахнущий — лошадьми? — ткнул мне в зубы деревянную кружку, и мои разбитые губы обожгло так, что я взвизгнула.
— Чего орешь? Эк тебя приложило-то… Но хоть живая. — Я рассмотрела говорящего: насупленный бородатый мужик. Не пытаясь гадать, что все это значит, я отвела его руку с обжигающей дрянью. Но, что бы ни было в кружке, меня перестало так ненормально трясти.
— Где Лара? — спросила я, с трудом ворочая языком.
— А? Да ты одна в той телеге-то живая была! Гляди, даже не ранена, — ответил мужик и убрал кружку. Она глухо стукнула о дерево — и опять тишина. — Лежи, лежи… ночью капитан из города выводить людей будет, проберусь, скажу, что у меня тут одна… Ты купчиха будешь? Или дворянка? По одежке не разобрать, баба бабой, но какая ты баба, на руки свои посмотри, ты же ничего тяжелей пялец и не держала…
Мужик бормотал что-то странное, и я взглянула на свои руки. Свои и какие-то не свои. Нет маникюра, нет кольца, нет смарт-часов, только порванные тряпки. Не понимая ничего и почти ничего перед собой не видя, я подняла руки к лицу, к голове. Губы разбиты, на лбу свежая ссадина, волосы… Не мои волосы? Где мой короткий темный «боб», недавно завитый, теперь у меня спутанная копна… светлых волос?
— Лежи пока, я схожу до капитана. А то уйдут, они последние, беда будет тогда и тебе, и мне. Ты, девка, брошку сними. Тебе она ни к чему, только беду накличешь, а мне благодарность за спасение и труды.
Я всматривалась. Темная комната. Пламя свечи дрожит в уголке. Вонь, как в общественной… конюшне. И да, где-то фыркают лошади.
— Что здесь происходит? — пробормотала я.
— Э, девка… крепко тебя ударило, — сокрушенно ухмыльнулся мужик. — Но ведь живая. Что происходит? — Он смотрел на меня, я ничего не могла прочитать в его глазах: ни сочувствия, ни неприязни, лишь равнодушие. — Крестьянский бунт.
— Бунт?..
Какой, к чертовой матери, бунт? Мы были в горах, налетел шторм. Там и крестьян никаких нет, если не считать множество пасек и аутентичных туристических локаций… Я застонала, откинулась на жесткое ложе, успев заметить, что на мне длинная роба, как на средневековых крестьянках.
— Бунт, девка, бунт, — кивнул мужик и начал обстоятельно собираться: сунул за пояс топорик, потянулся за курткой. Мне стало жутко. Необъяснимо: возможно ли, чтобы меня от травм накрыли такие галлюцинации?
— Чего они хотят?
— Известно чего, — буркнул мужик. Я заметила — он хромал. — В княжестве голод. Неурожай, а тут еще порт, приходят корабли, продают иноземное… Вот и громят все. Что возьмут, то их. Корабли, почитай, на рейде, а кто и вовсе ушел…
— А вы?
Я задавала глупые вопросы. Какая мне разница, что с мужиком, когда я — что я? Кто я? Галлюцинации скоро кончатся. Я в машине скорой помощи или уже в больнице, придет нормальный анестезиолог — и я увижу белый свет, вылизанные стены палаты и уставшую медсестру.
— А что я? Я извозчик. Мое дело тут сторона, — отмахнулся мужик и пальцем потушил свечу. Палью завоняло еще сильнее, словно чем-то пропитали фитиль. — Лежи, главное, и не выходи никуда. Прибьют.
Хлопнула дверь. Я лежала. Что случилось с телегой, на которой я ехала? Какая телега? С кем я была? Что стало с этими людьми — все погибли?
Я пошевелилась. Боли не было, я осторожно ощупала тело. Наверное, есть синяки, но я не чувствую травм из-за шока, и это плохо, но — это сон. Медикаментозный и странный. Я поднялась, подкралась к окну, и половицы под моими ногами прогибались и чуть слышно поскрипывали.
Я разглядела разграбленную лавку с вывеской с изображением корабля. Разбитые окна, дверь на одной петле, от порога в темноту тянется тонкая дорожка рассыпанного зерна. Что я знаю о бунтах крестьян? Ничего, я не историк, и все, что кое-как я сдавала, забывала тут же, после экзамена. Но то, что известно каждому: нет ничего страшнее крестьянского бунта…
Голодные, впавшие в отчаяние люди. Неурожай привел к тому, что им нечего продавать, а иностранные товары, которые привезли в город, им не купить — не на что. Никто никогда не заботился, чтобы хоть как-то сгладить подобную ситуацию. Извозчик сказал — здесь княжество, местному правителю на все наплевать, особенно если порт далеко от столицы. Если бунт только в одном регионе, его будут блокировать, чтобы он не выплеснулся на всю территорию. И какой-то капитан выводит привилегированных жителей — купцов и дворян, потому что их не пощадят озлобленные крестьяне.
По улице заметались отблески факелов, и я отпрянула от окна с гулко бьющимся сердцем. Мне было страшно не оттого, что я видела это все как наяву и чувствовала холод и запахи, меня пугала моя реакция на то, чего быть не могло никак. Но и во сне мы испытываем страх? От этого никуда не деться.
Я ущипнула себя — больно. Не сон? Как это вообще… возможно? Я погибла там, на этой горе, Лара стянула меня с обрыва? Я сама не удержалась? Как знать. Но если я умерла, почему оказалась здесь? А где должна? Куда после смерти попадают наши души? Есть ли у человека душа?
Обхватив себя руками за плечи, я вернулась к кровати, села, уставилась на свои ноги.
