понимаю я плохо. Только эта самая спинка стула, за которую я цепляюсь, придает картине грубые черты реальности.
Женщина торопливо протирает меня тряпками, смоченными в миске с теплой водой. По комнате гуляет сквозняк, и все тело покрыто мурашками от озноба. Совершенно чужое тело недавно рожавшей женщины. Оно тощее, какое-то изможденное, с еще выпуклым, чуть обвисшим животом, с густой растительностью под мышками и на лобке, с маленькой грудью и темной толстенной косой, липнущей к влажной коже плеча.
Я молчу и боюсь заговорить, потому что даже сквозь слабость и гул в ушах понимаю: все вокруг слишком реально для сна. Пол каменный и ледяной, такой ледяной, что у меня постоянно поджимаются пальцы на ногах, стол застелен огромным куском темного толстого бархата и на нем подсвечник на пять рожков, где сейчас горит только одна свеча. Впрочем, от нее нет толку: луна достаточно яркая. Я трогаю мягкий бархат скатерти. Он тоже вполне осязаем и реален.
Сбоку от меня огромный портал камина, где дотлевают, светясь красным, прогоревшие поленья. Над камином зеркало в сложной раме с завитками и виноградными гроздьями, на полке, отражаясь в зеркале и двоясь, большие расписные вазы. В зеркале же частично отражается огромное сооружение, на котором я спала – кровать с балдахином. Она высокая сама по себе, я чуть не упала, когда слезала, так еще и поставлена на подиум со ступенькой.
Женщина подает мне тонкую мягкую сорочку длиной до пят, пахнущую какими-то горьковатыми травами, и, протягивая пеленку, спрашивает:
-- Сильно кровит? Так-то вы ить родами крови потеряли больно много. Вам бы сейчас горячего вина красного, да с пряностями, да мяса побольше с кровью
Мне неловко обсуждать с ней этот момент. Я неуклюже поворачиваюсь и иду к кровати. Каких-то связных мыслей нет и я сильно устала. Почему-то вспомнилась Скарлет О`Хара с ее знаменитым: «…я подумаю об этом завтра.». Взбираясь на кровать, повторяю про себя одно и то же: «Я подумаю об этом завтра. Я подумаю об этом завтра…».
Очнулась я резко, а спала совсем мало. Я поняла это по тому лунному свету, который сейчас активно лился в окна. Очнулась от того, что к губам мне пытались прислонить кружку. Женщина, так же как и та, что поила меня раньше, подсунула руку мне под голову и приговаривала:
-- Давайте, госпожа, давайте… Вот сейчас тепленького попьете, сразу и полегчает.
Голос я узнала и чисто инстинктивно оттолкнула крепкую руку старухи так, что глиняная кружка вылетела у нее и разбилась на каменных плитах пола. Женщина меня пугала. Пожилая, замотанная в платок так, что глаза почти не было видно, с ввалившимся ртом и твердыми пальцами. Она одной рукой машинально придерживала меня за затылок и растерянно смотрела под ноги, приговаривая:
-- Это что же этакое вы делаете, госпожа! Не опознали меня, что ль? Это же я, Шайха. Али и правду не опознали? – она пристально всмотрелась в мое лицо и, заметив, что я уже прихожу в себя, отвела глаза.
-- Я не хочу пить, – это была ложь, пить я снова хотела, но я помнила ее голос и не доверяла старухе.
-- Сейчас я приберусь здеся, да и нового вам питья изготовлю, -- она так и не смотрела мне больше в лицо, суетливо собирая черепки посудины и приговаривая: -- Экая лужа натекла, только вот мне бегать тудой-сюдой, затирать… Стара я уже, этак-то скакать чтобы!
Старуха, шаркая, ушла, а я медленно, чтобы голова не кружилась, поднялась и, сев на кровати, досчитала про себя до пятидесяти. Потом встала и подошла к дверям. Мысли были хоть и обрывочные, но гораздо более разумные: «Она меня не любит… ненавидит… Навредить хочет, я чувствую… Спальня большая, мне говорят “госпожа”… Значит, это моя спальня, и нужно просто закрыть дверь… Закрыть и не открывать… Ни за что не открывать…».
Двери высокие, двухстворчатые, с богатой резьбой, закрывались на такой же узорчатый кованый засов. Только узоры узорами, а толщину дерева и металла я оценила: выбить будет очень не просто. На засове имелся еще и хитрый рычажок в форме декоративного молоточка. Молоточек проворачивался на оси и вставал в специальное отверстие. Теперь, даже если долго-долго трясти дверь, засов с места не сдвинется.
Я забралась в кровать, старательно обойдя лужу на каменных плитах, и только начала согреваться, как дверь толкнули раз, потом другой. Потом раздался шепот:
-- Госпожа, светлая госпожа, это же я, Шайха! Это зачем же вы закрылись? Откройте, госпожа! Откройте!
Я молчала, мне было просто жутко. Все это: и обстановка комнаты, и эта старуха напоминали кадры из фильмов ужасов. Да еще и шепот-шипение, доносившийся из-за двери:
-- Откройте, а то сейчас людей позову, и ломать станут! Откройте, госпожа! Это вам от горячки что-то померещилось, откройте! Или вы умом тронулися? Сейчас людей скличу – выломают! Откройте добром! – все это время она продолжала трясти дверь, будто надеясь, что я не поставила молоточек на место.
Только если я такая больная, почему же она говорит шепотом?! Почему не зовет на помощь?! Дверь она дергала долго и ругалась-уговаривала тоже долго, но потом все же ушла. Может, и приходила еще, не знаю – спала я довольно крепко. Так что в следующий раз я проснулась только утром, от сильного стука в дверь и уверенного громкого голоса:
-- Любава! Любава! Отвори немедленно! Ты с ума сошла, что ли?! Отворяй, а то сейчас стражу вызову и придется ломать! Открывай!
Чувствовала я себя лучше, соображалось тоже побыстрее. А первое, что я увидела, встав на ступеньку возле кровати, две дохлые мыши. Одна прямо у подсохшей уже лужицы, вторая где-то в пяти метрах от нее, ближе к двери, в которую стучали. Открыть или нет?
Тут к женскому голосу присоединился мужской, довольно властный:
-- Госпожа Любава фон Розер! Я законник, Эрик Фонкер из Дершта.
