Если она находится в состоянии бодрствования, то сидит, поджав под себя ноги, на одном и том же облюбованном месте — на подоконнике … сидит там часами, не двигаясь, и смотрит через окно в одну точку… Что она там видит? Ведь, кажется, сама природа решила разделить с Бэмби ее страдания. На улице уже три дня льет, как из ведра… За все десять лет моего пребывания, здесь ни разу не было такой мрачной и удручающей все чувства погоды…
Бэмби доела… ставит в сторону тарелку, складывает ручки на коленях… и опять смотрит в одну точку, как бы ожидая дальнейших указаний…
Вилен, постаревший лет на двадцать за эти три дня, спрашивает:
— Бэмби, хочешь что-нибудь еще? Может, пирожное?
Он спрашивает, заранее зная, что Бэмби ему не ответит, но при этом, она съест все, что будет у нее в тарелке, не разбирая и, почти наверняка, не ощущая ни чувства вкуса, ни чувства насыщения.
Я рассыпаюсь на части, во мне как будто пробили огромную дыру, и молекулы, составляющие мое естество, постепенно покидают меня через это метафизическое отверстие.
В столовую несмело входит раб, но, вместо того, чтобы сменить блюда, он падает ничком на колени:
— Прим, страшась Вашего справедливого гнева, Ваш раб просит разрешения сказать…
Я молчу, и он, не меняя положение тела, продолжает:
— Мы все очень волнуемся за Приму, мы все желаем нашей Приме скорейшего выздоровления…
И в этот момент с криком: «Бэби, Бэби», — в комнату вбегает сын этого раба. Раб не успевает перехватить своего ребенка, и тому удается добежать к моей жене. Мальчик начинает говорить ей, по-детски коверкая слова: «Бэби, Бэби, я скусял, я так сийно скусял за тобой. Бэби, папа мне лассказал, как тебя отлавили… Тебе было осень бойно? Бэби, не молци, ты меня пугаес, Бэби», — и начинает тихо плакать, уткнувшись ей в колени.
И тут моя девочка… очнулась.
Сначала она, с ничего непонимающим видом, крутит головой из стороны в сторону, как будто ищет что-то ее тревожащее. Наконец, опускает голову, видит рыдающего ребенка, и начинает гладить его по голове.
Теперь наша с Виленом очередь впасть в ступор — мы сидим, боясь пошевелиться… Мы боимся поверить в то, что Бэмби, наконец, вернулась.
Моя девочка поднимает мальчика, притягивает его к себе и говорит, сдерживая в голосе слезы:
— Ну что ты, что ты… не плачь… Бэмби не было больно… совсем не больно… с Бэмби все будет хорошо… и завтра мы пойдем с тобой гулять, и я нарисую тебе большого — большого льва…
— Бэби, доздь…
— Не волнуйся, дождя больше не будет.
И уже на следующее утро выглянуло солнце…
— Рэд, прости, я не должна была разрешать тебе оставаться здесь со мной этой ночью. Но ты мне был так нужен — так нужен, — она просыпается без слез в глазах и с благодарной улыбкой на губах…
После своего «возвращения» Бэмби проплакала почти до самого утра. Я все время крепко держал ее в своих объятиях и молча укачивал. Я понимал, что никакие мои утешения здесь не помогут, что не существует тех слов, которые могли бы ее успокоить. Она должна была пройти через это, но о том, чтобы сделать это в одиночку? Как Бэмби вообще допустила себе мысль о том, что я смог бы оставить ее одну в таком состоянии?
— Любимая, не говори так…
Она, не поднимая головы с моей груди, тихонько спрашивает:
— За что эти люди так поступили со мной?
Я чуть не задохнулся… но взял себя в руки, чтобы голосом не выдать свои истинные чувства и на ее «за что», и на ее «люди». Рэд, это же Бэмби, и в этом она вся.
…Вспоминаю перекошенные ужасом морды этих тварей, когда мы с Виленом, совершенно безоружные, зашли к ним в тюремную камеру и сказали: «Раздевайтесь». Вспоминаю, как они визжали, как недорезанные свиньи, когда мы с Виленом…
— Солнышко, — поворачиваю голову в сторону залитого солнцем оконного проема… природа солидарна с моей красавицей, — солнышко мое любимое, я надеюсь, что ты не ищешь причину их преступления в себе.
Она не отвечает, и я продолжаю:
— Ты хочешь поговорить со мной об этом? Ты хочешь узнать, что я думаю об этом?
— Нет, любимый, прости, может когда-то… когда пройдет время и мне не будет больно думать об этом… когда во мне уляжется ощущение… что меня осквернили…
Бэмби, не давая мне открыть рта, резко садится в кровати:
— Рэд, — и жалобно скулит, — Рэд, о Боже, тебе теперь, наверное будет противна сама мысль о том, чтобы прикоснуться ко мне как к женщине… Поверь, я пойму, поверь, я никогда за это тебя не попрекну…
Теперь моя очередь резко сесть. Вот так… моя девочка уже в моих руках… вот так… и только так я чувствую себя целым и цельным… прикасаясь к ней, ощущая ее тепло под своими руками — только так я, по-настоящему, чувствую себя живым.
Я, конечно, не знал о том, что рассказала Кесса, но, неужели, моя Бэмби думает, что я был в неведении и касательно Воина крепости? Наверное да, я же ей так ничего и не рассказал о том, как нашел ее, как принес ее сюда. И что же мне теперь надо сказать? «Бэмби, я знал, что тебя изнасиловали еще тогда, когда впервые увидел, но это не помешало мне любить тебя, хотеть тебя?» О нет… да это же глупо и тупо говорить такое таким образом…
— Бэмби, я тебя люблю… и ничто, никакое знание о тебе не сможет повлиять на мои чувства к тебе… НИКОГДА… ты слышишь меня? НИКОГДА…
Она целует мое плечо и говорит:
— Я тебя люблю.
Да, моя хорошая, ты меня любишь, я знаю это, но ты не знаешь, что мое чувство к тебе в стократ сильнее твоего…
— Бэмби, подожди, я за тобой не успеваю!
— Догоняй!!!
— Нет, все, разворачивайся и плыви на берег!
— Ну, Рэд, еще чуть-чуть…
— Нет, на берег, быстро!!!
Вот это да… Моя девочка плавает, как профессиональный пловец… При этом издевается надо мной, ныряя под воду, и не выплывая целыми минутами. Когда она это сделала в первый раз, я чуть не обделался от страха, и попросил не повторять такие фокусы впредь… Но, стоит ли говорить, что она сразу поступила вразрез моей просьбе…
Бэмби лежит на животике и читает очередную «не библиотечную» книгу. На ней одета моя рубашка, которая едва прикрывает ее до середины бедер. Вот она поднимает ножки и скрещивает лодыжки. Я перехватываю нездоровый взгляд Вилена… Если он еще раз так на нее посмотрит:
— Бэмби, одень бриджи, пожалуйста.
Моя девочка молча перекатывается на спину и садится, чтобы взять их из моих рук, говорит нам отвернуться.
— Все, готово, можете поворачиваться. Вил, а почему ты сказал, что сюда и близко никто не подойдет? Это что, считается каким-то священным местом для жителей Единого и Запредельного городов?
