– У нее ребенок от тебя? От тебя? Говори-говори, не стесняйся, если весь город знает, то и мне пора узнать!
– Ань, ну что ты, в самом деле… Ань, я ж не обижал тебя, я ведь… Это еще до тебя было, до того, как мы познакомились…
– Да ну? А девчонка-то ее Сережке ровесница. Значит, на два станка работал, многопрофильный ты наш?
Вадим Борисович только диву давался – откуда у выпускницы гуманитарного факультета, кандидата наук, между прочим, взялись эти словечки и ухватки базарной торговки? И эти разговоры повторялись каждый день, каждый вечер, каждую ночь – в любую минуту, когда провинившийся муж попадался Анне на глаза. Она делала все для того, чтобы он ушел, с каким-то диким восторгом разрушая семью, разрушая остатки того хорошего, что было между ними, разрушая собственную душу… Разрушение имело и материальный характер – раз она решила уничтожить свадебные фотографии и, с перекошенным от злобы лицом, с трудом рвала отпечатанные на добротной бумаге снимки. Вадим отобрал у нее массивный семейный альбом, попытался запихнуть его обратно на полку между книг, задел какой-то фолиант, тот упал, раскрылся, и из него заскользили на пол сухие лепестки роз – алые, палевые, белые, уже прозрачные от времени, и Вадим так и не понял, почему Анна зарыдала еще громче, что ее подстегнуло…
И она добилась своего. В тот день он не пришел ночевать. И на звонки не отвечал. Анна, твердо решив достать благоверного, непрерывно названивала ему.
– Приди в себя, – сухо посоветовала ей мать. – Подтянись, что ты ходишь, как халда! В тапочках, халат какой-то страшный откопала, под мышками дырки. И, прости меня, мне кажется, ты уже давно не мыла головы и даже не умывалась. Если ты думаешь, что можно удержать мужчину…
– Тебя не спросила! – огрызнулась Анна. Это было в первый раз, что она позволила себе разговаривать с Риммой в таком тоне. – Чья бы корова мычала, а твоя пусть помалкивает в тряпочку. «Удержать мужчину», надо же! Если ты такая умная, чего же папочку не удержала?
Римма Сергеевна ничего не ответила, ушла в свою комнату. Тут Анна, как ей и было рекомендовано, пришла в себя и задумалась. Почему мать-то не на работе? Для такого трудоголика, как она, устроить себе выходной в середине недели – вещь немыслимая.
Тихонько постучала в дверь.
– Мам, можно к тебе?
– Конечно, дорогая.
Римма Сергеевна сидела в своем любимом кресле – Вадим называл его императорским. И сидела, как вдовствующая императрица, – спина-струна, подбородок властно поднят, руки расслабленно лежат на подлокотниках. Складки простого домашнего платья идеальны, и прическа – волосок к волоску. Мать даже губы подкрасила! Но в комнате легкий беспорядок, на тумбочке возле незастеленной кровати стакан воды, какие-то пилюли в пузырьках и блистерах.
– Мам, а ты чего не на работе-то? Заболела?
– Да нет, ничего. Голова немного болит. Ночью заболела. И кру-ужится так, словно на карусели еду…
Анна встревожилась.
– Давай измерим давление, а?
– Не надо. Это только усталость. Ты поди, приведи себя в порядок, переоденься, выпей кофе… Мне теперь нужно отдохнуть.
Анна пошла к дверям, но остановилась на пороге.
– Прости меня, ладно?
– Ничего, дочка. Я же вижу, как тебе тяжело. Все образуется.
И Анна вышла из комнаты, в самом деле пошла в ванную, приняла душ, долго сушила и укладывала феном свои непокорные волосы, переоделась, сварила кофе. Уже села за стол, но потом, сообразив что-то, поставила на поднос две чашечки, сливочник, вазочку с пастилой. Хорошо бы выпить с матерью кофе, как бывало раньше, еще в юности, когда они были так дружны, еще до того, как… Еще до всего.
Руки у Анны были заняты подносом, поэтому она не постучала, осторожно открыла ногой дверь в кабинет матери. Она не уронила подноса, не разлила огненный кофе на вытертый до основы, но такой красивый узбекский ковер. Она осторожно поставила свою ношу на письменный стол и только тогда присела на корточки рядом с матерью, лежавшей ничком на полу. Голова Риммы Сергеевны была странно вывернута, правый глаз закрылся, в левом, широко раскрытом, плескался ужас, из перекошенного рта рвались хриплые стоны.
…Пока мать лежала в больнице, пока врачи высказывались обнадеживающе-туманно, Анна, да и все близкие, уверены были: Римма Сергеевна выкарабкается. Она ведь железная леди! Стоит ей выйти из больничной палаты, как она сразу станет прежней, бодрой, подтянутой, несгибаемой. Но этому заблуждению суждено было развеяться.
Римма не стала прежней, даже когда вернулась домой. Правая сторона ее тела, как и лица, отказалась ей повиноваться, правый глаз остался незряч, речь невнятна. Она не могла больше работать, не могла обслуживать себя, едва ходила – Вадим Борисович на руках внес тещу в квартиру, с нелепой отчетливостью припомнив, как после ЗАГСа рвался нести Анечку по этим же стертым ступенькам вверх, а Римма Сергеевна брюзжала, доказывая, что это, мол, мещанский обычай. Так он и не взял на руки свою воздушную, в тюлевых воланах и оборках, невесту, а теперь вот тащит этот несчастный, нелепый костяк… Теперь-то она молчит, не возражает.
Вадим отогнал злые мысли, бережно доставил Римму в ее комнату, уложил в постель.
– Ну, мне пора. Выздоравливайте поскорее! – громко, словно говорил с иностранкой или с глухой, пожелал он теще. Анна принялась суетиться, взбивать подушки, а Вадим, притворив двери, потряс головой и покрутил кистями рук – совершил, короче говоря, те жесты, что выдают внутреннюю неловкость. Он прокрался к выходу – хорошо бы улизнуть сейчас незаметно, избежать очередной тяжелой сцены. Хотелось повидать сына, но раз его нет дома…
– Уже уходишь?
В голосе Анны не звучало привычной уже язвительности, он был усталым, бесконечно усталым.
– Мне пора, вообще-то… Но, если надо, я…
– Я хотела тебя попросить, завтра приезжает Нина, так не мог бы ты…
– Да, я ее встречу. Конечно.
– Спасибо.
Вроде все уже было сказано. Вадим помялся с ноги на ногу, потом все же решился, вынул из кармана сверток.
– Это тебе. Деньги. На первое время…
– А, спасибо.
…Только на вокзале Вадим вдруг спохватился, что знать не знает, как выглядит сестра жены. Он с ней не был знаком. Анна с сыном пару раз ездили к ней в гости – погостить, Москву посмотреть. Вадим ни разу с ними так и не выбрался. Припомнил, что вроде бы в гостиной на пианино стояла примелькавшаяся фотография – две очень похожие друг на друга девушки. «Это снимок с Ниночкиного выпускного», – пояснила как-то Анна. Она на фотографии получилась очень хорошенькой и лукавой, потому и поставила ее на видном месте. Нина же казалась скорее печальной, платье на ней было не очень подходящее для сентиментального прощания со школой – маленькое черное платье, очень взрослое и строгое, а красные коралловые бусы, обвившие шею, вызывали смутную тревогу. Какая она теперь – столичная жительница, журналистка, модная штучка?
