— Подойдите ко мне, — скомандовала мать-настоятельница и опять дернула хабит. Потом еще, и еще, и не сразу я поняла, что с ней происходит.
Не с первого и не со второго раза она подцепила ткань трясущимися пальцами, выпростала дрожащую руку, ткань спала с плеч, и я увидела, что вторую руку она зажимает между коленями, и та тоже дергается непроизвольно.
— Всяческая суета, — ворчливо сказала мать-настоятельница, когда я опустилась перед ней на колени и склонила голову. — Но кто я, чтобы судить, раз сама Милосердная благоволит вам?
От неожиданности я потеряла контроль над собой и подняла голову. Мать-настоятельница смотрела мне в глаза. Неожиданности в таких разговорах — то, что я не любила. Ничего хорошего обычно они не несли.
— Все, что я вижу, не нравится мне, но угодно ей, — продолжала мать-настоятельница, не обращая внимания на мою дерзость. — Я не могу… не могу больше быть в этом кресле.
Она протянула руку и попыталась положить мне ее на голову, но пожирающая болезнь не давала ей этого сделать. Понимая, что это не просто дружеский, одобряющий жест, я прижала ладонью ее руку к своему затылку.
— Я покину монастырь и удалюсь в немощный кров, — негромко произнесла мать-настоятельница, — доживу свои дни и предстану перед вратами Пристанища, но я теперь знаю, что эти стены в надежных руках, сестра. Вы юны, но у вас сильная воля. Вы малоопытны, но умеете слышать глас Лучезарной. Вы упрямы, что не есть хорошо для монахини, ибо упрямство для слуги Милосердной лишь в молитве подобно, но как же этого не хватало даже и мне…
Она помолчала. Я ждала, что-то должно было за этим последовать.
— Примите благословение, сестра.
За меня, кажется, что-то решают, успела подумать я и обратилась к сестре Шанталь. Не потому, что я учитывала сейчас ее мнение — я и без того знала его, мне было нужно что-то сделать, и желательно правильно.
— Недостойна, святая матушка.
— Примите благословение, сестра, — голос матери-настоятельницы стал суровее.
— Недостойна, святая матушка, — и я тоже придала тону твердость.
— Примите благословение, сестра, — она была непреклонна.
— Со смирением и во имя Лучезарной, святая матушка, с молитвой во имя ее на устах, во благо чад ее, — прошептала я, — принимаю.
Я поднялась с колен, уже с ней на равных, рука матери-настоятельницы — пока эта женщина находилась в монастыре, она являлась тут главной, и я никогда не стала бы оспаривать ее на это полное право — упала и затряслась, я снова рухнула на колени, схватила эту руку с тонкими и некогда сильными пальцами и прижала к губам.
— Встань, сестра моя, и обними меня, — попросила мать-настоятельница, и я послушалась. От нее пахло травами и болезнью, уже неизлечимой, неизлечимой даже в мои — бывшие — прогрессивные времена, и дышала она неровно, я не могла сказать, сколько же ей осталось, и мне было ее искренне и почти до слез жаль. — Когда я поняла, что не могу больше стоять во главе монастыря, у меня не было других претенденток, кроме тебя, сестра. И я в тебе не ошиблась. Только, — и голос ее стал обиженно-лукавый, — не одному отцу Андрису ставить требы в церкви, сестра.
Упрек я приняла к сведению. Что же, он был справедлив. Крестьяне не разорятся.
Открылась дверь, вошла сестра Эмилия — подслушивала она нас, что ли? Но дверь тяжелая, сомнительно, — мать-настоятельница кивнула на стоящий в углу шкаф, и сестра вытащила оттуда и молча передала мне небольшую кипу бумаг. После чего сестра Эмилия невежливо развернула меня к двери, и перечить я не стала. Матери-настоятельнице нужны были отдых и покой.
Отец Андрис ждал меня возле кельи.
— Благословляю, сестра, — улыбнулся он. — Мать Изабель скоро покинет нас, но я спокоен. Послушание ваше весьма нелегко, но какой же путь прост?
А ведь этот хитрый лис приложил к моему назначению руку, подумала я. Как бы не он полностью вел мать-настоятельницу к этому решению, над этим тоже стоит хорошенько поразмыслить.
В коридоре не было никого, а отца Андриса я все равно искала.
— Недостойна, святой отче, — покачала головой я. В руках у меня были бумаги — те, возможно, которых мне недоставало. — Вы же знаете почему, — добавила я, надеясь, что он оценит намек.
— То, в чем единственно грешны вы, сестра, сделано было во благо, — туманно ответил он. Я едва не зашипела от досады. — И то не грех, что исправимо.
«Вот ты мне сейчас невероятно помог», — скривилась я в сторону, и сестра Шанталь на меня тотчас зашикала. Вся надежда была на то, что я что-то узнаю из документов. И вела ли Милосердная мои мысли или отец Андрис все давно продумал сам, но он указал на бумаги в моих руках.
— Брат Грегор застрелил под утро зверя, вы знаете? — неожиданно сказал отец Андрис, но для меня это уже новостью не было. — У волка в зубах застряла ткань одежды кого-то из бедных жертв. Брат повез показывать его бургомистру. Теперь все кончится, сестра.
— Или нет, — не вытерпела я. Если зверей было два? — А оборотни? У вас нет мысли, что это все же они?
— Не ищите зла там, где его нет, — ответил он загадочно, кивнул и быстро ушел в сторону чадолюбивого крова. Занятия, поняла я, он прервался, но вернулся к детям. А я, а что делать мне? Не множить сущности без необходимости, какой же это был прекрасный совет.
Я свернула в свой коридор и столкнулась с насельницей, выходившей из кельи сестры Доротеи с кипой грязного белья.
— Пришли ко мне Консуэло, сейчас же, — бросила я и скользнула в свой кабинет.
Глава двадцать вторая
В бумагах, которые передала мне мать-настоятельница, не было ни слова о Консуэло, не было и фамилии Гривье. Только документы монастыря и гербовые свидетельства на имущество, а также списки монахинь и насельниц. Я просмотрела — шестнадцать женщин, которых мы приняли последними, как и говорил брат Грегор; все они прибыли из другого такого же работного дома нашего епископата после того, как у нас появились дополнительные помещения.
Я смотрела в договор, не видя строчки и буквы. Узнать, что это за документ, я могу только от Консуэло. Если, конечно — всегда это «если» в условиях критического недостатка информации — ей будет понятно, о чем речь. Если она захочет говорить со мной. Если не испугается — чего именно, не так уж и важно. Если сестра Шанталь не намудрила что-то в одиночку — зачем? Знает ли об этом мать-настоятельница? Знает ли об этом отец Андрис, об этом ли он говорил, намекая на исповедь, или грех сестры Шанталь состоял в чем-то другом? И если отец Андрис имел в виду договор, что исправить?
Как мне заставить Консуэло стать откровенной? Она может мне ничего не объяснять, но она не сможет не торговаться?
Тереза, Микаэла и Пачито, и сама Консуэло. «Богемка». Три года без малого пробыла на улице. Сестра и двое ее детей — в договоре, но Консуэло никак не тянет на мать девочек. В этом все дело? Понять бы. Что практически нереально.
Дверь открылась неслышно — Консуэло умела появляться ниоткуда. Красивая, яркая, бойкая, ничего не боящаяся. Я считала, что причина этому — жизнь на улице, но кто сказал, что это правда, а не часть легенды, которую знали все?
Сестра и двое ее детей. Генетика — беспощадная штука, но заодно и шутница. Консуэло и Тереза и в самом деле похожи. Понимает ли это кто-то еще, кроме меня?
— Садись, — негромко приказала я и, дождавшись, пока Консуэло умостится напротив, подвинула к ней договор. — Ты же грамотная, читай.
Она протянула руку, придвинула бумаги к себе, и читала она очень быстро — не водила пальцем по строчкам, не проговаривала слова, она читала точно так, как в мое — прежнее — время читали все образованные люди. Встречались мне, правда, и те, кто читал с трудом… Но чаще — те, кто читал невнимательно. Консуэло же изучала текст, чуть покачивала головой, кривила губы, но не отвлекалась. От того, что было написано в договоре, зависело многое.
Я предполагала, что она удивится, о чем-то спросит. Она действительно спросила.
