слышать, что этот человек, которого они уже все считают мертвым (вон, староста хмурится, и думает о том, что вот теперь попа надо звать — отпевать, а значит, лошадь придется от работы отрывать, а время горячее; и вон тот старик с длинным носом сокрушается — про себя — кто же теперь ему сделает крыльцо, которое Янош обещал; и вдова — та, которая уже сама себя вдовой считает, все кричит и кричит — мысленно: «Как же теперь? Как же теперь без тебя, а?…») — как они могут не слышать, что этот человек, неподвижно лежащий с заострившимся бледным лицом — кричит и зовет на помощь?
… — Почему… почему я слышала, а ОНИ — нет?
— ОНИ сказали бы — потому что ты ведьма. Или сумасшедшая. Но я скажу тебе по-другому, Марго. Потому что они глухие — а ты нет…
…А потом они заметили ее. И попятились от нее — опасливо? брезгливо? — и Марго захотелось поежиться от их взглядов.
И пока она шла — к постели, на которой лежал умирающий Янош — несколько шагов по деревянному, чисто выскобленному — до белизны — полу; она чувствовала напряженной спиной тяжесть их взглядов; и ждала, что вот-вот, как тогда — свистнет рыжеволосый вожак и крикнет «Бей ведьму!»; и комья грязи вперемешку с камнями полетят в нее, до крови разбивая лицо, и сбивая с ног. «Бей ведьму», — она вздрагивала от их беззвучных криков — от слов, которые никто почему-то так и не произнес, и от камней, которых так никто почему-то и не бросил в нее…
— … они смотрели на меня, как те дети на дороге… которые бросали в меня камни…
— Да, — тихо согласилась старуха. — Да…как дети…
…Она шла — и ей казалось, что у нее под ногами не деревянный пол — а грязная, липкая, размытая весенней распутицей, черная бесконечная дорога … Только теперь не было теплой сильной ладони, держащей ее за руку — готовой подхватить ее, если она упадет…
— Расскажи мне, что было дальше, девочка, — попросила старуха и погладила напряженные пальцы Марго.
Марго вздохнула. Ее руке было уютно и спокойно под ласковой старухиной ладонью. Так хорошо, когда тебя держат за руку … Так хорошо … И пусть тогда будет дорога — длинная, мокрая и скользкая, и пусть будут взгляды в спину, от которых хочется сгорбить плечи… пусть…
— Я вспомнила, все, что ты мне говорила — что глаза — это дверь; и что нельзя входить, пока тебя не зовут, и что нужно ступать очень аккуратно, особенно сначала — чтобы не споткнуться о порог. И еще ты говорила, что там, внутри, может быть все, что угодно. Может быть опасно, а может — какая-нибудь пустяковина — например, котенок запутался в одеяле и задыхается — и кричит от страха.
— И что ты увидела?
— Черный дым…
…Черный дым завивался в кольца, закручивался клубками, шипел, корчился и подползал к ногам Марго матово блестящими огромными змеями — с золотыми углями вместо глаз. Марго сначала испугалась, попятилась, зашарила за спиной приоткрытую дверь; а потом опять услышала — уже слабеющий, почти безнадежный, крик Яноша. Где-то там, внутри этого дыма — в кольце переплетающихся друг с другом страшных черных змей. И Марго вдруг подумала про маму — про то, как она вот так же задыхалась и кричала в дыму. А ее никто не слышал. Или делал вид, что не слышал. И Марго разозлилась — на свой страх; на этих дурацких змей; и на тех, глухих, которые сейчас толпились вокруг постели умирающего Яноша — и не слышали (или не хотели слышать, какая разница?), как он зовет на помощь, задыхаясь в этом дыму. И Марго, ловко и сильно пнув — и отшвырнув в сторону уже было примерившуюся огненной пастью к ее левой лодыжке, толстую змею; глубоко вдохнула, задержав дыхание (как перед нырянием в темную воду пруда следом за блестящими рыбками) — и полезла в черный дым, стараясь не наступать на гневно шипящих черных змей…
Янош был тяжелый — слишком тяжелый, и он уже почти не шевелился и не помогал Марго, пока она тащила его из этого дыма. У нее болели и дрожали руки, и слезились глаза, и ей казалось, что она сейчас сама задохнется; и она уже не обращала внимания на змей, которые лезли под ноги, разъяренные тем, что вот так нагло, какая-то малолетняя пигалица утаскивает у них из под носа законную добычу…
— А потом я не помню, — Марго растеряно посмотрела на старуху. — Потом оказалось, что я стою возле кровати Яноша, и держу его голову, а его рана — под моей рукой, почти затянулась; а моя голова болит — справа, как у него. И еще меня тошнило… и мне было так плохо, что я не помню, как пришла сюда…
— Ты не пришла, — пробурчала старуха. — Это я тебя приволокла. На своей старой больной спине.
— Змеи…что я сделала с этими змеями, а? — испуганно спросила у нее Марго. — Что я вообще сделала?
— Ты насмерть перепугала всю деревню, — улыбнулась старуха. — Теперь они будут бояться тебя еще больше. Потому что ты умеешь воскрешать умирающих. И может, это и хорошо. Иногда страх — это единственная благодарность, на которую способны люди.
— …Что я сделала?
— Тсс, не кричи. Ты спасла жизнь — и может быть, только это имеет значение. Ты вытащила его… из огня, но ты едва не сгорела сама. Это надо делать осторожно, иначе ты когда-нибудь себя убьешь.
— Не будет когда-нибудь! — Марго сердито выдернула свою ладонь из-под старухиной руки. — Больше не будет!
— Не будет, — на диво покорно согласилась старуха, и луна в ее глазах грустно усмехнулась Марго, не веря старухиным словам. — Как хочешь девочка, — старуха настойчиво, но нежно нажала на плечи Марго, заставляя ее опять опуститься на подушки. — А теперь поспи. Тебе нужно отдохнуть. — старухин голос вдруг стал завораживающе-напевен, а движения костлявых старухиных пальцев, поглаживающих правый, еще немного ноющий висок девочки, — легки и нежны, как птичий пух. И Марго, чувствуя, как начинают слипаться веки, повинуясь старухиному колдовству, некоторое время еще пыталась вслушиваться в то, что негромко говорила-напевала — старуха? — нет, луна… грустно усмехающаяся из-за занавески серебряная луна:
— Это твой дар, Марго. И твое проклятье. Потому что тебе никуда не деться от него. Всякий дар — это одновременно проклятье. Это это то, что отличает человека от всех остальных людей. То, что один человек никогда не сможет простить другому. Драгоценность, которую нельзя
