– Но вы не расскажете об этом? Если бы меня отсюда уволили, то отец наказал бы меня. Я просто не знаю, чего бы он не сделал со мной. Вы не расскажете никому, моя дорогая, и я всегда буду любить вас.
– Мне нет надобности говорить, – отвечала она холодно, но все это надоело и возмущало ее; к тому же она не была уверена, что как другая протестантка, бывшая вместе с нею в парке, она сама не станет жертвой уже ходивших по этому поводу сплетен.
– Вот, Порция, что выходит из того, что вы гуляете вместе с этой глупой Гемфрис, – сказала Ориана. – Она готова болтать со всяким, кто скажет ей вздорный комплимент, хотя она ничего и не выиграет от этого.
– Было бы лучше, если бы она выиграла? – сказала Анна.
– Однако мы все должны заботиться о себе, и я не знаю, что их ожидает. Но я слышала, что мы переезжаем в Виндзор, как только ребенок вполне поправится, чтобы избавиться от злых языков в Кон-Пите.
Это оказалось справедливым, но принц с его свитой не были помещены в самом замке, а в особой пристройке, и королева заходила к своему ребенку каждый день, так как после всего только что пережитого ею она не выносила долгой разлуки с ним. Эмиссары, подобные полковнику Сэндсу, уже не появлялись здесь, но после такого случая леди Стриклэнд не охотно пускала своих подчиненных в какие-нибудь общественные места, так что подняньки редко пользовались прогулками, кроме тех случаев, когда принца выносили на воздух, и они были в числе его свиты.
Анну сильно тянуло в парк, но прогулки были для нее теперь запретным плодом. Она даже не всегда могла получить позволение присутствовать во время службы в капелле Сен-Джорджа; такое желание считалось баловством и слабостью с ее стороны, и ее всегда оставляли дома, когда все другие уходили на какое-нибудь религиозное торжество.
Ей постоянно внушали, что как крестница короля, она должна быть членом его церкви, и одному из множества католических монахов, находившихся при дворе, было поручено поучать ее. При недостатке общения с образованными людьми и отсутствии всяких книг она не могла не заинтересоваться его аргументами. Ее дядя своими наставлениями дал ей в руки некоторое оружие, и она писала ему о всяких затруднениях, возникавших в ее уме, и все это было единственным ее умственным занятием, отвлекавшим от той ужасной тайны, которую она хранила в своем сердце.
Между прочим, одною из главных ее опор в этой борьбе с искушениями было сознание, что ей придется, в случае перемены религии, открыть эту тайну на исповеди.
Эстер Бриджмэн была не в состоянии представить себе как ее Порция могла выносить гнусавое чтение старого английского молитвенника. С своей стороны, она предпочитала одну из двух крайностей: или возбуждающий митинг диссетеров, или пышную католическую мессу.
Но в конце концов, как однажды случайно подслушала ее Анна, когда она обращалась к мисс Дюнор, – это еще лучше для нас. При ее образовании и знакомстве с иностранными языками, ее, наверное, поставили бы над нами и сделали бы помощницей гувернантки или чем-нибудь в этом роде, если бы она не была такой твердой еретичкой и не поддерживала также эту глупую Гемфрис. Мы давно заставили бы ее перейти, если бы не мисс Вудфорд и не ее бабушка в Сити! Порция и без того крестница короля, поэтому, может быть, и лучше, что она не видит, в чем ее выгода.
– Я не забочусь о повышении. Я только хочу спасти свою душу и ее, – сказала Полина. – Я только желаю, чтобы она перешла в истинную церковь, потому что тогда я могла бы любить ее.
И действительно, ее благочестивый пример и тот совершенный покой, который она находила в своей религии, оказывали сильное влияние на Анну. Полина только ждала, когда обстоятельства позволят ей поступить в монастырь, и до тех пор она жила вполне религиозной жизнью, удаляясь, насколько было возможно, при ее добром и строгом исполнении долга, от всех окружавших ее сплетен и мелких интриг.
Анна не могла не признавать почти святой эту девушку, подобную которой ей еще не приходилось видеть и доброту которой она ставила несравненно выше своей. Королева также внушала ей любовь. Мария Беатриче отличалась не только красотой, но достоинством и грацией, свойственными ее дому д’Эсте, она была искренне религиозна, добра со всеми, кто приближался к ней, и искренне преданна своему мужу и ребенку. Одно слово или взгляд ее доставляли величайшее наслаждение Анне, и благодаря ее знакомству с итальянским языком королева иногда обращалась к ней.
Маленький принц после первых бедственных недель своей жизни оставался все время здоров и оказывал заметное предпочтение не только своей матери, но и привлекательному веселому лицу с живыми карими глазами мисс Вудфорд. Ей почти всегда удавалось разными кивками и улыбками успокоить его, когда на него нападал крик, с которым ничего не могла поделать даже его кормилица. Королева с восторгом смотрела, когда он смеялся у нее на руках и размахивал ручонками, и раз даже позвала короля полюбоваться этим зрелищем, и он в награду вынул из своего кармана толстые золотые часы, осыпанные жемчугом, и подал их Анне, при этом его мрачное лицо осветилось улыбкой.
– Что, вы еще не принадлежите к нам? – спросил он в то время, как она приняла от него подарок, стоя на коленях.
– Нет, сэр, я не могу…
– Это нужно изменить. Вы читали записку его величества, покойного короля?
– Читала, сэр.
– И видели отца Живерле?
– Да, ваше величество.
– И все-таки еще не убедились. Этого не может быть. Я с удовольствием бы повысил вас; но около моего сына могут быть только искренние католики. Я пошлю к вам отца Кремпа.
Глава XVII
КАНУН ВСЕХ СВЯТЫХ
– Бедный мой малютка, – жаловалась Мария Беатриче на своем родном языке, прижимая ребенка к своей груди. – И еще они говорят, что ты не мое дитя… ты самое дорогое сокровище у твоей несчастной матери! Жестокие! Жесточайшие! Даже твои сестры ненавидят тебя и не хотят признавать тебя, сокровище моего сердца!
Анне, стоявшей в амбразуре окна, было совестно услышать слова бедной королевы, очевидно, думавшей, что поблизости нет никого, кто бы понимал по-итальянски.
В этот вечер последовало распоряжение приготовиться к отъезду в Вайт-Голь на следующий день.
– И я могу, – сказала Эстер Бриджмэн, – сообщить вам по секрету причину этого, которую я знаю из самого верного источника. Принц Оранский собирает армию и флот для разъяснения некоторых вопросов, особенно же в связи с рождением одного, знакомого нам, молодого джентльмена.
– Неужто у него хватит нахальства? – воскликнула Анна.
– Тут нет ничего удивительного, если вспомнить о ядовитых годах в Кон-Пите.
– Но что же они сделают с нами? – спросила в ужасе Джен Гемфрис.
– С вами – ничего, моя милая, а также и с Порцией; вы обе добрые протестантки, – отвечала Эстер с насмешкой в голосе.
– М-рис Ройер говорила, что это для крестин, – сказала Джен, – и тогда нам сделают новые платья. Я рада, что мы едем в город. Там не может быть такой смертельной скуки, как здесь; смотри целый день на падающие листья – с ума можно сойти.
Многие предсказывали, что если принц действительно высадится, то это будет только повторением попытки Монмута, что сильно пугало Анну, потому что она, вместе с другими обитателями Винчестера, приходила в ужас и негодование ввиду судьбы, постигшей несчастную леди Лайль, и достаточно наслушалась о кровавых ужасах; так что с трепетом смотрела, как страшный лорд-канцлер, с его красным лицом, высаживался из кареты.
Вначале казалось, что двор как будто успокоился под влиянием этих предсказаний; хотя по приезде в Вайт-Голь был сделан строгий допрос всем свидетелям, присутствовавшим при рождении принца, и показания их были напечатаны в виде особого отчета, который, по-видимому, должен был прекратить все сомнения; но Джен Гемфрис, которая провела день у своего отца в «Золотом Ягненке», сообщила, что люди только смеялись.
Анна негодовала ввиду такой несправедливости и еще более привязалась к королеве и маленькому принцу. Кроме того, Полина продолжала привлекать ее своим примером, и, кроме того, патер Кремп оказался в диспутах сильнее отца Живерле или, может быть, он касался ее более слабых сторон; но только в ней начинали пробуждаться сомнения и мелькала мысль, не понапрасну ли она приносила себя в жертву, когда перед ней открывался лучший путь.
