за счастливое освобождение, — провозгласил я, вручая стаканчики Элсирике и Дереваншу.
Кенесиец, видимо, с русской традицией незнакомый и далекий от сакрального смысла тостов, переспросил:
— А?
— Пейте, Дереванш, пейте водочку. Этим жестом вы как бы благодарите богов, что остались живы, — пояснил я.
— И зачем пить? — усомнился архивариус. — Может лучше помолиться?
— Нет, пить, оно как бы надежнее, — не согласился я. — Тем более это водочка — напиток такой особо божественный.
Кенесийская писательница справилась со своей порцией с легкостью, словно такое дело ей было весьма привычно: опрокинула жидкость в рот, глотнула и занюхала хлебушком. А потом схватила кусок колбасы. Архивариус же, после принятия напитка внутрь приобрел бледный вид и лишь потом, порозовел и спросил:
— А вы уверены, что питье это божественное?
— Угу. Стопроцентно, — сказал я, наливая еще по пятьдесят грамм.
— Дело в том, что я похожее как-то пробовал. Мильдийцы угощали, — сообщил он и с удовольствием сунул себе в рот жирную шпротину.
— Скажите, друг, а какую часть Клочка Мертаруса вы отведали? — чувствуя святейшее томление в желудке, я потянулся за сигаретой.
— Самую верхнюю. Точно не скажу, но, скорее всего, я съел текст до слова «Алра…». Очень плохо, что это слово осталось на свитке. Впрочем, — он задумался и снова потянулся к банке со шпротами. — Что Мертарус указывает на берег Алраки, копателям будет и так ясно из остального текста. Если они смогут прочитать хотя бы его часть.
— Господин Дереванш, а вы помните все, написанное на Клочке? — полюбопытствовала Элсирика, придвигаясь ближе к костру.
— Конечно! — кенесиец удивленно вытаращил глаза. — Слово в слово. Помню даже каждую помарку и ворсинку на пергаменте.
— Так вы можете восстановить текст Мертаруса?
— Госпожа Элсирика, — у него был такой вид, словно у него спросили, верит ли он в божественность Юнии. — Я могу написать в точности все, что было на Клочке.
— Ну и слава тебе, еб-питимия, — отозвался я, протягивая стакан кенесийцу. — Утром это сделаете. Сейчас не надо. А то мне точно приснится труп Мертаруса в сапожках Пелесоны вместо белых тапочек. Голова уже от этого болит.
Я выпил и принялся за тушенку, ковыряя ее ложечкой и поглядывая на звезды.
После третьей порции беседа наша стихла. Дереванш скоро прилег справа от моей сумки и, разморенный божественным напитком, захрапел. Рябинина, покуривала сигарету, сосредоточено глядя на огонь. Красные блики костра играли на ее лице, придавая ему какую-то пламенную прелесть. Легкий ветерок шевелил ее длинные рыжие волосы. Может быть, она думала о судьбе своей Красной Юбочки, может о Сапожке Пелесоны, и я как-то залюбовался ей. Потом взял ее за руку и сказал:
— Ну, госпожа Элсирика, сыграем в подкидного на раздевание?
Она глянула на меня, как дикая кошка.
— Или сразу будем считать, что ты проиграла? — я встал и подхватил ее на руки.
— Сволочь, Булатов, немедленно пусти, — прошипела она.
Я решительно направился к берегу реки.
Анькины зубы впились мне в плечо, на что я, сжимая ее крепче, ответил:
— Честное слово, это лучше, чем быть укушенным виконтом Маргом.
Я опустил ее в густую траву. Пальцы мои нащупали пряжку пояска, легко справились с ней и принялись за пуговицы. Рябинина сопротивлялась, скорее для вида: то придерживала мои руки, то отталкивала, недовольно шипела. Ну точно кошка. Дикая кошка, которая своим мокреньким местом чествует март. Через пару минут летнее платьице лишь символически прикрывало славную писательницу.
— Я буду кричать! — предупредила Рябинина, все еще стараясь вывернуться.
— Только негромко, — попросил я, задирая край юбки. — А то Дереванша перепугаешь.
Мои поцелуи постепенно расслабили ее напряженное тело. Рука скользнула между бедер и очень медленно оттянула край трусиков. Пальцы сами поползли по мягким волоскам. Почему-то именно это вызвало новый яростный протест госпожи Рябининой.
— Мерзавец, ты понимаешь, что насилуешь меня, — прошипела она, несильно сжимая бедра.
— Да ладно! — искренне удивился я, и вдавил пальцем трусики в ее ложбинку.
— Ну не надо… — простонала она, разводя ножки.
— А как надо? — мой палец оттянул ее трусики сильнее и проник под них, лаская писательницу между половых губок.
Она не отвечала, прикрыв глаза и задышав чаще.
— Красивая ты, Анька, — признал я, чувствуя, что ей моя ласка приятна, и ее тело отвечает обильным соком. Я тихонько стянул с нее трусики.
Возлег, целуя в губы.
— Я тебя хотел с первого курса. А сейчас хочу еще больше, — разводя ее бедра своими, нажал твердым от нетерпения членом.
Она тихонько пискнула, чувствуя проникновение тугой, скользкой от ее соков головки. Чуть подогнула ножки, давая мне больше свободы, и я вошел еще несильным толчком. Сейчас мне хотелось быть нежным. Хотелось, чтобы между нами стало больше понимания и взаимного стремления. Она положила ладони на мою спину, прижимаясь ко мне, впуская глубже, отвечая на мои поцелуи.
Мой волшебный жезл двинулся в ее нежной дырочке, тихонько растягивая ее. Элсирика едва слышно застонала, выгибаясь и сильнее поджимая ножки. Наши движения стали чаще, резче. Когда я вошел до конца, она тихо вскрикнула, царапая мне спину, дразня поцелуями, чередуемыми сладкими стонами. Все чаще, сильнее я входил в нее, она лишь повизгивала, когда я становился слишком напорист.
Ее пещерка запульсировала и объятия стали безумно страстными, когда я почувствовал, что госпожа писательница на пике. Через несколько сильных толчков она взорвалась, выгибаясь, кусая меня в плечо и дрожа всем телом. От этого жаркого всплеска, я с силой смял ее, вонзаясь размашисто и часто. Она закричала, чувствуя, как мой член забился в ней, выбрасывая обильные потоки семени.
Рябинина восхитительна! Ее хочется трахать и трахать. Что я и сделал через несколько минут, перевернув ее ничком, затем поставив на четвереньки. В этой позе, Анне Васильевне, похоже понравилось еще больше: она постанывала жалобней, а потом так решительно сама насаживалась на член, что я едва не заорал от восторга.
Далеко за полночь мы лежали в густой траве, целуясь, лаская друг друга, шепча какие-то бесчестные глупости. Я раз убедился, что наша писательница пикантные темы своих романов знает и трепетно любит, стоит ее к этому лишь умело подвести. Одно лишь огорчило, в ротик она брать не пожелала. Но я надеюсь, этот каприз позже вполне исправим.
Мы уснули ближе к утру. Проспали часа два или три и проснулись от трелей птиц, сновавших в листве.
Когда я вернулся к остывшему костру, Дереванш начал подавать признаки жизни: пожевал губами, недовольно дернул носом. Приоткрыл глаза и, увидев меня, резко встал.
— Как настроение, господин архивариус? — Учтиво поинтересовался я. — Вы сходите, умойтесь. У вас лицо заспанное и губы в шпротном масле, а нам
