Кто-то колдовал надо мной. Сестры. Скорее всего. Это всегда они. Еще до того, как я покинул Сонную Лощину, я знал, что это они.
Не поэтому ли я ушел? Я покинул Сонную Лощину из-за них?
Или из-за чего-то другого?
Или из-за кого-то?
Мое сердце сжимается от стыда. Потом от вожделения. Затем от чего-то похожего на любовь, но мягче и невиннее, как в детстве. Самозабвенной любви.
Я смотрю на Кэт.
Моя прекрасная Кэт. Как она выросла. Изменилась. Но это все еще она. Женщина. Богиня. Ведьма.
Она — бальзам на мою израненную душу. Она успокаивает там, где все горит. Разглаживает шрамы, дабы я смог притвориться, что снова цел.
Сейчас, при свете свечей, с распущенными волосами, похожими на гладкое, блестящее кукурузное молоко, которое мы пили поздним жарким летом, она сияет. Сияет. Она ангел, а я дьявол, и дьявол не остановится. Дьявол никогда не прекращает. Он пачкает все, к чему прикасается.
Ее глаза теперь другие, хотя, возможно, она обо мне такого же мнения. Я смотрю в зеркало и иногда даже не узнаю свое лицо. Но ее лицо взрослое, дерзкое, смелое. Кэт никогда не была кроткой девчонкой. Возможно, она описывала себя иначе, но не думаю, что это правда. Ее отец делал все, что мог, чтобы защитить ее, и после его смерти она обратилась ко мне. И все же она хотела расширить свои границы.
Она хотела уехать.
И теперь ее мать говорит, что она должна жить в школе.
— Я думала, ты хотела этого, — говорит Сара, откусывая кусочек мяса, который она никогда не съедает до конца. Вся ее трапеза — это мешанина из продуктов, которая никогда не попадает ей в рот. Ее кожа желтоватая, а глаза голодные.
— Да, но ты была против, — говорит моя Кэт. — И сейчас ты говоришь, что я должна уехать туда с Бромом.
Я веду себя так, будто мне не больно, но я плохой актер. Я вздрагиваю. В сердце колит. Она не хочет быть рядом со мной? Это из-за профессора? Проблема в нем?
Мои мысли возвращаются к нему против воли. Мне не нравится думать о нем. Он кажется знакомым и в то же время незнакомым. Мне не нравится, как он смотрит на меня. Как будто я его друг. Больше, чем друг. Я чувствую себя неуютно из-за того, насколько мне комфортно рядом с ним. Безумие. Когда он держал меня за руку, я хотел умереть. Я чувствовал его внутри. И чувствовал ту другую часть себя. Ту, которая охотилась. Эта часть ненавидит профессора, и поэтому я тоже его ненавижу.
Он действительно был с Кэт? С моей Кэт?
Он ее любит? А она его? Они трахались? Он ее ублажает лучше, чем я?
Я снова сжимаю нож.
Остаток ужина превращается в ничто. Я чувствую, как тьма внутри меня хочет выплеснуться, и мне удается сдерживать ее. Знаю, что чужак поселился в моем организме, но пока держу себя в руках, пытаясь не заразиться. Я могу сдерживаться.
Кэт расстроена. Она встает из-за обеденного стола и выходит на холод, хватая с вешалки шаль, говоря, что собирается проверить свою лошадь.
— Я не понимаю, — говорит мне Сара с виноватой улыбкой. — Она хотела быть в кампусе. Уверена, что она одумается. У нее нет выбора.
Я извиняюсь и встаю. Пытаюсь улыбнуться, но, судя по выражению лиц моих родителей, я, наверное, выгляжу ухмыляющимся монстром. Не объясняю, что делаю или куда иду, но мне и не нужно.
Открываю дверь и направляюсь в конюшню.
Ночь холодная. Намерз иней, трава хрустит под моими ботинками. Кукурузное поле простирается от задней части дома до амбара, стебли высокие, но поникшие и истощенные, мерцающие под бледной луной. Я слышу, как Кэт в конюшне нежно воркует со своей лошадью, и иду к ней через пастбище.
Фонарь, висящий снаружи ларька, мигает при моем приближении. Теперь я заметил, что так происходит часто. Весь ужин пламя в подсвечниках в центре танцевало, еще и огонь в камине. Никто не заметил. Все заметили.
— Бром? — раздается голос Кэт, мягкий, как летний воздух. Но нет никаких перемен времени года — все вокруг нее холодное.
Я останавливаюсь и смотрю на нее. Ее лошадь, Подснежница, поднимает голову и фыркает, прижимая уши и взмахивая хвостом. Я смотрю в глаза серой кобылы и вижу в них свое отражение.
На мгновение кажется, что у меня нет головы.
Горячий пар вырывается из ноздрей лошади, и я протягиваю руку, нежно поглаживая ее бархатную морду. Чувствую, как она успокаивается, и мой взгляд переходит на Кэт.
Она стоит там, сжимая в руках шаль. Осторожно. Ее мягкие, полные губы плотно сжаты.
— Кэт, — говорю я. Но это все, что я могу сказать.
Мгновение она пристально смотрит на меня, а затем выражение ее лица смягчается, ее рука опускается на шею Подснежницы.
— Прости, — тихо говорит она. — Я не могла оставаться там ни минутой дольше. Знаю, что была груба.
— Ты не обязана извиняться передо мной, — говорю я. Хочу подойти к ней. Прикоснуться к ней. Поцеловать ее.
Трахнуть.
Осквернить.
Излить в нее свое семя.
Моргаю, чтобы заглушить голос.
— Я знаю, как странно все это для тебя.
— И для тебя, — говорит она и подходит ближе по опилкам. Она смотрит на меня снизу вверх, в ее красивых голубых глазах тоска, пульс заметно бьется в горле. — Они ведут себя так, будто это нормально. Будто они сильно хотят, чтобы все вернулось на круги своя. Будто последних четырех лет не было.
Я тянусь и беру ее за руку. Ее кожа холодная, но мягкая и нежная. Я обхватываю ее пальцами, чувствуя, какие у нее хрупкие кости. Как легко было бы раздавить ее.
Нужно защитить ее от всего этого.
Нужно защитить ее от меня.
— Думаю, ты права, что не хочешь быть со мной в кампусе, — говорю я ей.
Ее подбородок опускается.
— Нет. Все не так. Дело не в том, что я не хочу быть с тобой…
— Из-за него? — мой голос звучит раздраженно. Ну и плевать.
Ее глаза расширяются.
— Него? — повторяет она.
Ох, она знает, кого я имею в виду. Она притворяется.
— Профессор, — говорю я хладнокровно.
— Профессор Крейн? Нет. Это не имеет к нему никакого отношения. Я просто не понимаю, почему мама так резко изменила свое мнение.
— Возможно, она не хотела, чтобы ты была там одна, но теперь уверена, что я смогу защитить тебя.
Она мгновение изучает меня.
— Ты действительно в это веришь?
— Я бы хотел в это верить, — но не верю. Потому что не знаю, смогу ли защитить ее от самого себя. И ее мать никогда не заботилась о ее защите. Она отдала бы свою собственную дочь волкам, если бы это доставило им удовольствие. Кажется, она и сейчас так поступает.
Только я волк.
Кэт качает головой, покусывая нижнюю губу. Ее внимание переключается на Подснежницу, бледной рукой она гладит лошадь.
— Мама не хочет для меня лучшего. Теперь я это знаю. Я всегда это знала, но не хотела верить. Теперь знаю.
Я не могу удержаться и одариваю ее мимолетной улыбкой, мое сердце наполняется гордостью.
— Ты совсем взрослая, Кэт. Ты наконец-то видишь правду.
— Что ты имеешь в виду?
— Что твоя мать никогда не была на твоей стороне, — говорю я ей.
В ее глазах вспыхивают искры негодования.
— И ты знал? Ты знал и не говорил мне?
— Я не знал, как. Мы были просто детьми, Нарци. Мы были молоды. Я не знал, что видел, но знал, что твоя мать никогда не принимала близко к сердцу твои интересы. Ее волновали лишь Сестры и ковен. То же самое и с моими собственными родителями. Я знал, что им все равно. Они до сих пор не заботятся обо мне. Ты же видишь? Ты всегда это видела. Могла бы сказать мне, но не сказала.
Она опускает взгляд на свои туфли, и я сжимаю ее руку.
— У нас нет заботливых родителей. Повезло, что у тебя был отец. Только он волновался о тебе. Теперь мы должны присматривать друг за другом.
— Присматривать друг за другом? — говорит она с рычанием и вырывает руку. Ее гнев удивляет. — Ты должен был быть здесь, чтобы присматривать за мной! Защищать, когда у меня никого не осталось. Вместо этого ты лишил меня девственности и бросил! Ты бросил меня, Бром!
